– Петр Борисович, ведь это вы, не правда ли?

Фотокарточка была сделана тут же, у входа в контору. Зощенко стоит еще молодой, одетый в форму горного инженера. Рядом, в такой же точно форме позируют бородатый, тяжелый гордого вида старик и улыбающийся щеголеватый мужчина с засунутыми глубоко в карманы руками и надвинутой на глаза фуражке. На переднем плане расположился советского вида товарищ в бушлате, корявых сапогах и с открытым ртом. А посередине – совершенно невозможного вида индивидуум в широкополой ковбойской шляпе.

– Это, – ткнул пальцем в старика Зощенко, – Франц Иванович Рихарт. Много лет служил у нас главным инженером. Могучий старик. Между прочим, он нашу шахту и строил. Но вскоре после того, как был сделан этот снимок, заболел и умер. Весь район тогда вышел его хоронить. А этот вот, который улыбается, – Чулаки Константин Владимирович. Знатный картежник был и повеса немалый. А погиб геройски. На его Северном участке пожар случился в лаве. Нужно было перекрыть доступ воздуху. Ну, он и сообразил: взорвал ящик динамита в откаточном штреке, обвалил кровлю. Да сам под обвал попал, встал, что ли, неудачно. А пожар все-таки потушил. Так. Этот, в бушлате, начальником шахты тогда у нас был. Недолго. Бутов, кажется, или Круглов. Меня вы сумели узнать. Я в ту пору начальником Восточного участка служил, еще внове здесь.

– А это кто? – ткнула Антонина Ивановна в центральную фигуру. – Уж больно чудной.

– Так это ж, Егорыч!

– Егорыч?

– Не слыхали о Егорыче? Да. Sic transit... как говорится. На самом деле звался он Аполлоном Федорычем Егорычевым. Аполлон, представьте! Без преувеличения, великий забойщик был, самородок! Газеты о нем много тогда писали. Со всей страны люди специально к нам приезжали, чтобы только на него посмотреть.

– А почему он одет так странно?

– Такой уж оригинал был. Эта вот шляпа была на самом деле ядовито-зеленой, а пиджак – ярко-вишневым. Он носил огромные яркие галстуки – вот, взгляните. И в довершение всего – канареечные ботинки! Сам – толстый коротышка, голова лысая, рожа до того налитая, что аж в синеву отдавала. Форменный Чичиков.

– Не знаю, как там насчет Чичикова, а на шахтера он не слишком похож. Скорее уж на проповедника какого-нибудь.

– В самую точку попали! У нас болтали, что он не то баптист, не то еще что-то в том же духе. Так и вижу его прогуливающимся по поселку. Тросточку, представьте, франтовскую носил, самшитовую с серебряным набалдашником в форме заячьей головы, – мечтательно прикрыв глаза, вспоминал Зощенко.

– Чудно́! Я такого и вообразить себе не могу – недоверчиво улыбнулась ему собеседница.

– То-то. А мастер отбойки был удивительный, теперь таких нет. Он ведь не просто уголек рубал, он сперва колдовал над пластом. Бывало, битый час слонялся по лаве, шептал что-то, упрашивал, будто с живым человеком разговаривал. А иногда сердиться начинал и отчитывал целик, как непослушного ребенка. Ходит, ходит, то тут тюкнет, то там. Покряхтит, вроде помолится даже, потом вырубит осторожненько небольшой куток – р-раз! – и совершенно преображается. Гикнет, свистнет по-разбойничьи и ну кайлом махать. Уголь у него словно бы сам собой валился. Что ни удар – рушатся огромные глыбы, только успевай уворачиваться. Вгрызался в пласт, как клещ, и добыча у него шла сплошным потоком, без малейших перерывов. Да-а.

Лицо Петра Борисовича осветилось несвойственной ему нежной улыбкой.

– Близко к себе, когда работал, никого не подпускал. Люди и сами не подходили – страшно было. Так, издали, конечно, подглядывали некоторые. А он, бывало, до того расходился, что принимался гомерически хохотать. Вообразите: тьма, слабенький желтый огонек его лампы, мерные удары кайла, грохот падающего угля и этот хохот! «Го-го-го-го-о!» – разносилось эхом по выработкам. А смена кончалась – и всё. Разом сникал, работу бросал и уходил. Кайло свое очень берег. Обтирал тряпочкой и в специальный шкафчик ставил. Уж мы как только не исследовали его. Ничего особенного – железо обычное, не очень даже острое, и рукоятка самая простая. Иными словами: кайло как кайло.

Зощенко дожевал последнюю плюшку, поблагодарил Антонину Ивановну, а фотографию отнес в коридор и сунул там в нижний ящик своего стола.

Дела в тресте шли всё хуже. На одной из шахт произошла крупная авария, ее пришлось временно остановить, а план добычи разверстать по остальным шахтам. Видимость благополучия, худо-бедно обустроенная за последнюю пару лет, рухнула как карточный домик. Попытки на местах с наскоку вытянуть резко возросшие задания привели уже к целой серии аварий и сбоев. Руководство треста «очнулось» и начало «принимать меры». На шахты ливнем хлынули приказы, распоряжения, инструкции и выговоры. Нервозность обстановки обострилась до чрезвычайности, а выработка угля продолжала сокращаться, причем всё быстрее. Трест удвоил административный напор. Почти ежедневно собирались совещания по самым разным поводам: о недовыполнении плана, о всемерном наращивании усилий, об укреплении исполнительской дисциплины, о сокращении прогулов, о невыполнении решений предыдущих совещаний, о текущих вопросах повышения и так далее, и такое прочее. Заседания тянулись с утра до поздней ночи. В набитом людьми зале не успевал выветриваться сизый табачный туман. Дышать там было трудно, в висках стучало, потом до утра не давала заснуть головная боль. Вскоре положение стало катастрофическим на всех шахтах без исключения. Тогда громовым раскатом разнеслась весть о грядущей инспекции из наркомата.

В безнадежной попытке хоть как-то упредить события управляющий трестом Рубакин созвал весь актив, до начальников участков включительно, на «сверхчрезвычайное» совещание. Большинство явилось сильно небритыми, в несвежей, измазанной углем одежде, и все как один выглядели пришибленными. На сцене за длинным, застланным тяжелым темно-красным бархатом столом подобно каменным изваяниям восседали: заместитель управляющего трестом Иванов, главный инженер треста Кузьмин, недавно назначенный вторым секретарем райкома Поспелов и начальник горнотехнического надзора Ивасик. За их сутулыми спинами, среди шитых золотом массивных знамен, белым облаком парил гипсовый бюст товарища Сталина. Справа от президиума возвышалась трибуна, слева, за хлипким столиком, близоруко щурилась стенографистка. В зале начальники и главные инженеры шахт занимали первые два ряда, остальные, согласно ранжиру, размещались сзади, так что начальники участков оказались у самых дверей, чему они, надо сказать, были только рады.

Евгений Семенович Слепко приткнулся во втором ряду у самого окна со слегка приотворенной фрамугой, напрасно понадеявшись на сквозняк. За пару недель руководства двадцать третьей шахтой освоиться там он еще не успел, но был уже на грани отчаяния. Он воображал, что от успеха его сегодняшнего выступления зависит очень многое, если не всё. Пан или пропал! Тем не менее он успел побриться и вообще выделялся своим ухоженным видом. Ко всему, он еще и не курил. Рядом остро поблескивал стеклышками пенсне его главный инженер Зощенко. Ждали управляющего. Хотя кабинет товарища Рубакина находился на том же этаже, что и зал заседаний, он задерживался уже на тридцать пять минут. Это было в порядке вещей. Подчиненные, кто как мог, использовали передышку. В задних рядах кипели нешуточные страсти – судя по доносившимся оттуда выкрикам, речь шла о футболе.