Три года спустя, в 1613-м, именно такой сценарий и осуществится.

Но в августе 1610 года кандидатуры, названные Гермогеном, что называется, «не прошли».

Михаил Романов, малолетний сын митрополита Филарета, выглядел сильным претендентом. Знатность его не вызывала сомнений и, безусловно, стояла на уровень выше, нежели знатность Годуновых. Кроме того, неопытный мальчик имел за спиной сильную группу бояр, спаянных родственными и брачными связями. Однако за отцом его следовала слава «тушинского патриарха». Очевидно, своя же, аристократическая, среда опасалась, как бы после возведения Михаила на трон его родитель не привел в Москву давних приятелей с юга, верных слуг и бойцов Лжедмитрия II… В том числе буйных казаков.

Князь Василий Голицын, родовитый Гедиминович, также «подходил» по критерию знатности: ею он намного превосходил Годуновых, мог соперничать с Шуйскими и Романовыми. Кроме того, князь явно не благоволил полякам и их королю. Впоследствии он станет активным участником заговора, направленного против польской власти над Москвой. Голицыны, как и Романовы, могли опереться на сильную «придворную партию». К тому же род Голицыных имел генеалогическую связь и с династией московских Рюриковичей. Прародитель Голицыных, князь Юрий Патрикеевич, женился на дочери великого князя Московского Василия I. Таким образом, их права на русский престол выглядели даже предпочтительнее, чем у Романовых. Наконец, лично Василий Голицын явно выигрывал по сравнению с Михаилом Романовым: взрослый мужчина с обширным опытом командования войсками и политической деятельности оставлял совсем другое впечатление, нежели еще не оперившийся птенец…

Но все эти достоинства не сыграли решающей роли. И Романовым, и Голицыным пришлось отступить.

Очевидно, главной политической силой, решавшей судьбу России, в августе 1610 года являлась группировка сторонников князя Ф.И. Мстиславского. И его первенство, как видно, простиралось не только на сферу родовитости. Прежде всего, Федор Иванович являлся одним из богатейших людей России, по представлениям наших дней — олигархом. До Смуты ему принадлежало около 20 тысяч четвертей земли[54], за время царствования Василия Шуйского князь приобрел еще 12 700 четвертей. Фантастическое состояние! Никто из русских аристократов того времени не мог сравниться с ним по части земельных богатств. С этих владений он мог выставить в поле более трехсот ратников, маленькую армию. Между тем князь Мстиславский оказался решительным сторонником пропольского политического курса. На протяжении двух с лишним лет, до осени 1612 года, он будет ценнейшим слугой польского короля Сигизмунда III в Москве.

Мстиславский отстаивал со своими сторонниками третий политический проект — призвать на царство польского королевича Владислава, сына Сигизмунда III. Идея принять иноземного монарха у многих вызывала недоверие. Гермоген, как можно было убедиться, выразил самое негативное к ней отношение. Ни среди московских низов, ни в сообществе столичной знати эта идея не получила популярности. Однако Мстиславский и знатнейшие аристократы, видевшие в нем своего лидера, располагали двумя аргументами, перевесившими иные соображения.

Во-первых, Жолкевский шел к Москве во главе победоносного войска, а столица не имела ни храбрых вождей, ни твердой воли, чтобы собрать новую армию вместо недавно разбитой. Люди устали воевать. Люди не видели, за кого, за какую правду им следует «пить смертную чашу» и ставить головы на кон. Так не договориться ли с поляками?

Во-вторых, пришествие Лжедмитрия II явно ужасало и аристократию, и верхи московского дворянства. А он стоял неподалеку от Москвы и мог скоро прийти к самым ее воротам. Так не использовать ли польскую вооруженную силу против воинства Лжедмитрия II?

Келарь Троице-Сергиева монастыря Авраамий Палицын с горечью рассказывал, как много робости проявилось в поступках государственных мужей московских, когда не стало с ними царя: «И изволиша людие се: “Лучши убо государичю (королевичу Владиславу. — Д. В.) служити, нежели от холопей своих (ратников Лжедмитрия II. — Д. В.) побитым быти и в вечной работе у них мучитися”. Еще же и выступлениа вси чаяху поляков на воров. И положишя совет, еже быти царем Владиславу королевичю. Патриарх же Ермоген паки начат плакатися пред всем народом, дабы не посылали с таким молением к польским людем, но молили бы Господа Бога, чтобы Господь Бог воздвиг царя. Все же людие о сем посмеяшася. Патриарх же велиим гласом возопи пред всеми: “Помните, о православнии христиане, что Карул[55] в велицем Риме содея!” И вси заткнувше уши чювственыя и разумныя, и разыдошяся. И вскоре с поляки совет положишя, еже быти царем Владиславу королевичю».

В обстановке общественного хаоса и шатания умов доводы высшей аристократии, как видно, для многих прозвучали убедительно. Проект Мстиславского возобладал.

Однако… в свете последовавших за победой этого проекта событий трудно не задаться вопросом: не имел ли Федор Иванович иных намерений, помимо честного желания разрешить московский политический кризис с помощью польских сабель? Он так много и так быстро «сдал» ставленникам короля Сигизмунда, что в искренность и прозрачность его изначальных устремлений трудно поверить.

Польский вариант выглядел в глазах Мстиславского привлекательнее, чем царский венец… Тут есть о чем задуматься.

Литовско-русский род князей Мстиславских оказался на службе у московских государей относительно недавно. Дед Федора Ивановича сделался служильцем великого князя Василия III всего-то восемь с половиной десятилетий назад. Потом он дважды пытался вернуться назад, перейти к прежнему сюзерену. Мстиславские и в Литве стояли бы высоко, приняли бы роль магнатов… Как видно, их связи с западным соседом или, возможно, культурная ориентация на устои Речи Посполитой вовсе не исчезли за это время. Отец Федора Ивановича, как поговаривали иностранные дипломаты, имел симпатии к Польско-Литовскому государству.

Мстиславский, при всей его политической недальновидности, вовсе не был откровенным предателем. Скорее, он жестоко ошибался как большой политик. Желал, вероятно, устроить в России правление наподобие польского — со всесильной магнатерией и шляхетской сеймовой «демократией», а из мощной Боярской думы при особе слабого, бесправного монарха создать подобие польского «сената». Опыт уже кое-какой имелся: виднейшие люди царства при Лжедмитрии I побывали в «сенаторах», а при Василии Шуйском приобрели гораздо больше власти, нежели им давали прежние монархи… Так что, весьма вероятно, князь вынашивал планы «аристократической модернизации» по польско-литовскому образцу.

Когда гетман Жолкевский подошел к Москве, его встретили доброжелательно. Начались переговоры.

Сам полководец с некоторым удивлением воспринял тот энтузиазм, с которым отнеслась к его усталому войску московская боярская делегация. Гетман располагал не столь уж значительными силами. Правда, его армия имела за плечами Клушинский триумф, боевой дух ее был чрезвычайно высок. Но все же не настолько, чтобы всерьез планировать вооруженный захват Москвы. А вражеская столица… без сопротивления пошла навстречу самым его далекоидущим чаяниям!