очень опасной – как физически, так и эмоционально. Он предложил усыновить кого-нибудь и оставить все как есть. А Палатазина, как и всех вокруг, закрутил водоворот событий, который уносит тебя в сторону один раз, другой и в третий уже навсегда. Палатазин понимал, что, скорее всего, останется в этом городе до самой смерти, хотя временами, поздно ночью, ему казалось, что стоит закрыть глаза – и он увидит тот маленький городок с белыми штакетниками, чистыми улочками и трубами, долгой зимой выпускающими белые клубы вишневого дыма.

«Пора домой», – подумал он.

И тут что-то очень тихо прошуршало у него за спиной.

Вздрогнув, Палатазин обернулся к двери.

Там стояла его мать, такая же материальная, как и любой другой человек. В той же светло-голубой ночной рубашке, что была на ней в ночь, когда она умерла. Хрупкие кости отчетливо проступали под морщинистой бледной кожей. Она с пугающей пристальностью смотрела ему в лицо. Потом вытянула тонкую, как прутик, руку и указала пальцем на окно.

От потрясения кровь отхлынула от лица Палатазина, он попятился и наткнулся на острый край стола. Подставка для трубок опрокинулась, рамка с портретом Джо тоже. Папки с делами спланировали на пол.

Мать открыла рот, показав почти беззубые десны, и как будто попыталась что-то сказать. Ее пальцы дрожали, а лицо перекосилось от напряжения.

И тут Палатазин разглядел сквозь нее дверь и сверкающую дверную ручку, словно за пеленой сероватого дыма. Фигура матери заколыхалась, как паутина под сильным порывом ветра. И пропала.

Дыхание взрывом вылетело из легких Палатазина. Его колотил неудержимый озноб. Он вцепился пальцами в край стола и долго смотрел на то место, где только что стояла его мать. А когда провел над ним дрожащей рукой, ему показалось, будто воздух там на несколько градусов холодней, чем в остальных частях комнаты.

Он открыл дверь и высунул голову так резко, что детектив Цайтфогель, который сидел за ближайшим столом, пролил горячий кофе себе на колени. Цайтфогель выругался и вскочил, и тогда все остальные тоже заметили бледность и дико выкаченные глаза Палатазина. Он тут же снова юркнул в свой кабинет, но оставил дверь открытой. Он ощущал слабость и головокружение, как будто только что пришел в себя после выжигающей мозг лихорадки. Палатазин стоял и тупо смотрел на разбросанные по полу папки, потом нагнулся и принялся подбирать их.

– Капитан? – В дверях показался Цайтфогель, вытирающий брюки бумажными салфетками. – С вами все в порядке, сэр?

– В полном, – ответил он, не поворачивая головы, чтобы не выдать себя все еще подрагивающими от страха уголками губ.

Цайтфогель посмотрел на свои колени. «Господи! – подумал он. – Интересно, смогу ли я провернуть дело так, чтобы отдел оплатил мне счет за химчистку? Как же, дождешься от них!»

– Минуту назад у вас было такое лицо, будто вы увидели призрака, сэр!

– В самом деле?

Палатазин поднялся и бухнул папки на стол, поставил на место фотографию Джо и поправил развалившийся ряд трубок. Потом выудил из кармана ключи, торопливо покинул кабинет и запер дверь.

– Тебе разве нечем заняться? – бросил он на ходу Цайтфогелю и вышел из общей комнаты, простучав подошвами ботинок по плиточному полу.

«Странное дело», – подумал Цайтфогель, пожав плечами так, чтобы видели остальные, промокнул самое ужасное из пятен и сел обратно за свой стол. Прежде чем вернуться к работе, он задумался, нет ли доли правды в том, о чем пишут в газетах и шепчутся по всем углам: дескать, на капитана так давят из-за этой твари Таракана, что он под этим давлением начинает ломаться. Потом он продолжил печатать на машинке рапорт о молодом человеке, которого этим утром нашли застреленным в собственной постели. «Пусть лучше он, чем я».

VIII

Ночь залила баррио, как черная дождевая вода заливает воронку от взрыва, а то, что копошилось в глубине, не имело названия. Холодные мучительные ветры вгрызались в углы безмолвных полуразрушенных зданий, по узким переулкам шныряли в поисках еды крысы, и в их глазах отражались крошечные красные огоньки. Трое мальчишек-чикано в обтягивающих черных кожаных жилетах и черных банданах притаились за осыпью пыльных кирпичей и наблюдали за ветхим, размалеванным граффити домом меньше чем в сотне ярдов от них. Многоквартирные дома вдалеке, казалось, стояли под странными углами, как кривые ряды серых надгробий.

– Прошло больше часа, Мейвен, а там никто ни разу не шевельнулся, – хрипло прошептал левый из мальчишек, смуглый и тонкий, как плеть. – Нет там никого.

– А я говорю – есть.

Тот, что сидел по центру, был самым крупным из троих, на его руках бугрились мускулы. На левом бицепсе виднелась татуировка орла, вцепившегося когтями в змею, а ниже – имя: «МЕЙВЕН». Черные как смоль волосы выбивались из-под банданы, а глаза – глаза хитрого зверя – на плоском широкоскулом лице превратились в узкие щелки.

– Да-а, – прошептал он, – enemigos[38] там, и сегодня они за все заплатят.

– Должно быть, они перенесли свою штаб-квартиру, – сказал худой мальчишка. – Разведчики могли проглядеть.

– Они прячутся, – ответил Мейвен, – потому что до усеру боятся того, что мы им устроим.

Он оглядел крыши окрестных домов, где сидели другие «Головорезы», наблюдавшие за штаб-квартирой «Гадюк». Однако Мейвен никого не увидел, настолько хорошо они затаились. Затем он снова повернул голову в сторону дома и чуть сдвинулся, потому что висевший на поясе сорок пятый впился ему в живот. Двое его товарищей, Чико Мапазан и Джонни Паскаль, были вооружены примерно одинаково: Чико прихватил с собой девятидюймовый нож и пару шипованных бронзовых кастетов, а Джонни держал в руке бейсбольную биту с торчавшими из нее четырехдюймовыми гвоздями.

– Кто бы на их месте не обосрался от страха, зная, что «Головорезы» охотятся за ними? – тихо проговорил Мейвен.

– Выпотрошим этих засранцев, – шептал Джонни, сжимая биту и снова разжимая пальцы. – Они у нас поплатятся.

– Я выстрелю первым, – сказал Мейвен, и на его скулах заходили желваки. – Отомщу за то, что они сделали с Анитой. Должно быть, эти суки насиловали ее, пока она не умерла, а потом оттащили на свалку. Они хотят грубой игры, так мы им покажем, что это значит.

– Когда же мы начнем? – спросил Чико с нетерпеливым огнем в глазах.

– Когда я скажу. А пока ждем.

Примерно через пятнадцать минут входная дверь дома открылась. Мейвен напрягся, как туго натянутая колючая проволока. Двое мальчишек: один в армейской куртке, другой голый по пояс – вышли из дома и уселись на ступеньках крыльца. Похоже, они о чем-то разговаривали, и Мейвен в круговерти ветра