Ближе к ночи совершенно неожиданно потеплело. Небо затянула сизая облачная пелена. Большими пушистыми хлопьями повалил снег. Вскоре двое приятелей добрались до леса. Ветру сюда пути не было, снег падал чинно, степенно и мягко кружась. Побродив окрест, Жуга облюбовал небольшую поляну, Вайда выбор одобрил, и решили заночевать прямо здесь. В темноте расчистили место, из-под седой разлапистой ели надергали сушняка, и вскоре под котелком заплясал, зябко похрустывая дровами, робкий зимний костерок.

Вайда расположился поудобнее, стянул, покряхтывая, сапоги, и поставил их ближе к огню; посмотрел с неодобрением на свои сбитые, в мозолях, ноги и полез в сумку за провизией.

Жуга в свою очередь развязал мешок, повытаскивал каких-то засохших, узлом скукоженных кореньев. Вынул нож, искрошил в котелок два-три корешка, задумался на миг и добавил еще. Вода вскоре закипела, приобрела неприятный бурый цвет. Жуга размешал варево, ловко подцепил котелок и поставил его на снег. Помахал рукой, сморщился.

Вайда нерешительно покосился на остывающий взвар, понюхал и скривился:

— Это что… вот это — пить?

Жуга усмехнулся:

— Полощи.

— А-аа…

Рифмач придвинулся поближе, взял протянутую другом берестяную кружку, зачерпнул и подождал, пока не остыло. Попробовал, выплюнул. Еще раз и еще.

Жуга поворошил прутиком костер, глянул выжидательно.

— Все еще болит?

— Вроде, как потише…

— Зачерпни еще… да погоди ты — горячо…

— М-мм… Слушай, а ведь и впрямь — помогает!

— Ну, так… — понимающе усмехнулся тот.

В котелке убыло. Вайда потянулся было снова, да передумал и отложил кружку.

— На завтра решил оставить?

— Ага.

— А чай где заваривать? Выливай, ну его, к лешему…

Натаяли свежего снега, засыпали чаю. На расстеленном платке разложили хлеб, две-три луковицы, тугое кольцо копченой колбасы. Некоторое время молча жевали, прихлебывали, обжигаясь, прямо из котелка. Вайда, заметно повеселевший, ел вкусно, с охотой. Откинулся на одеяле.

— Ух, хорошо… Ну, спасибо тебе, друг Жуга, ох спасибо! Мне ведь, право слово, спасу от этого зуба не было. Знаешь, как крючило!

— Ну, так вырвал бы его — и дело с концом. Чего волынку-то тянуть?

— Вырвать — ишь ты! этак зубов не напасешься… Да и боязно.

— Ну и дурак, — Жуга вытянул из кучи хвороста веточку, поворошил угли. — Щеку раздует.

— Думаешь?

— Раздует, раздует… Драть надо. А у тебя сапоги горят.

Рифмач ахнул и спешно потянул из костра сапоги — подошвы уже залоснились черным. Дымно пахло горелой кожей. Вайда скривился — «Тьфу ты, черт!», сунул их в снег, вытащил и оглядел со всех сторон. Вздохнул. Жуга усмехнулся.

— Ладно, хоть просохли.

— И то правда.

Натянув сапоги, Вайда улегся на одеяле и потянул к себе небольшой округлый сверток синего бархата. Развернул.

Внутри оказалось что-то вроде бандуры, только поменьше, и с девятью струнами. Жуга несколько удивленно смотрел, как тот, любовно погладив ладонью пузатое деревянное донце, стал подстраивать тонкие жилы струн.

— Ты еще и поешь?

Вайда прищурился хитро.

— А то как же!

— Ну-ну… — Жуга с сомнением потер подбородок.

— Сомневаешься? — усмехнулся тот. Струна натянулась, зазвучала басовито. Вайда взялся за вторую. — Сам посуди — как петь с этаким-то зубом, да еще по морозу? Тут уж, брат, я тебе скажу, не до песен…

— А теперь?

— А теперь — совсем другое дело… Отчего ж не спеть? — Он смолк, задумчиво глядя в огонь. Нахмурился, бездумно перебирая струны.

— Про что петь будешь? — полюбопытствовал Жуга.

— А? — встрепенулся тот, — вот, про него… — Он кивнул на костер и снова помрачнел. — Есть одна старая песня, не очень, правда, старая. Начало у нее веселое, а вот конец… Впрочем, слушай.

Вайда тронул струны.

Полилась мелодия, и вроде бы даже не грустная, но какая-то не такая — словно Вайда боялся громко играть, словно кто-то прятался за деревом, подслушивая. Струны пели мягко, упругим чистым перебором, и Жуга как-то упустил миг, когда в музыку вплелись рифмованные строки:

Коль заблудился ты в лесу,

Глухая полночь на носу,

И волки сходят с гор,

Спокоен будь: не тратя слов

Насобирай побольше дров

И разведи костер.

Когда застанет дождь в пути,

Не знаешь ты, куда идти,

Но коль твой нож остер,

Ты завернись плотнее в плащ,

Нарежь ветвей, построй шалаш

И разведи костер.

Когда на землю ляжет снег,

И солнце свой замедлит бег,

Забыв согреть простор.

Когда вокруг метет метель,

И лишь сугроб — твоя постель,

Твой лучший друг — костер.

Когда горит в ночи окно,

Искрится старое вино,

Кипит веселый спор,

Забудь свои обиды, друг,

Спеши скорей в тот тесный круг,

Где правит бал костер.

Огонь не добрый и не злой,

Но плоть становится золой —

Суд королевский скор:

Тому, кто хочет быть собой

И жизнь прожить с прямой спиной —

Один путь — на костер…

Песня закончилась.

Некоторое время оба молчали.

— Красиво, — наконец, сказал Жуга. — Только как-то жестоко.

— Какая жизнь, такие и песни, — вздохнул Вайда, пряча инструмент обратно в бархат. — Ладно, давай спать.

Развернули одеяла. Жуга подбросил побольше дров и передвинул костер в сторону. Смел угли. Закутавшись поплотнее, оба улеглись на прогретом пятачке земли, время от времени поворачиваясь с боку на бок, когда слишком припекало, и вскоре заснули.

* * *

Среди ночи Жуга вдруг проснулся.

Царила полная тишина. Снегопад прекратился, лишь одеяла у обоих были запорошены тонкой белой пеленой. Жуга сел и зябко поежился. Огляделся окрест.

Верховой полночный ветер расчистил небо, открыв бледный растущий месяц и густую россыпь звезд. Через небосвод, от края и до края дымчатой белой лентой тянулся чумацкий шлях. Костер почти погас, лишь тлели, догорая, угольки. Жуга пощупал землю под собою — та была еще теплой. Спать не хотелось, наоборот — голова была ясная, до звона в ушах. На душе было странно и тревожно — непонятно откуда накатило неясное чувство потери. Вот только… потери чего?