Это надо было сюда ехать почти сутки и приехать в белесые сумерки, по снегу, на каждом повороте срываясь на юз и иногда цепляя задним бампером мягкие сугробы по обочине, чтобы сидеть в этой кухне, у остывающей печки, и рассказывать старому человеку про никогда не существовавшую мельницу на шотландском острове и про старинную беленую винокурню с высокими трубами, где гонят один из лучших самогонов в мире.

— У нас, — говорит, отбирая у меня инициативу, Лагавулин, — как Высоцкий пел: “кругом шестьсот”, слыхали? Вот как раз про нас: до Москвы шестьсот, и до Нижнего шестьсот, и до Петербурга шестьсот и до Великого Новгорода тоже.

Да-да. Только у Высоцкого пятьсот же было?

— Ну, пятьсот, шестьсот… Тут даже до Архангельска — шестьсот, если по прямой ехать. Хотя по прямой особенно не поедешь, конечно.

Городов этих, до которых кругом то ли пятьсот, то ли шестьсот, а может, и восемьсот, если по-честному считать, можно в центре России два десятка насчитать, не меньше. Белозерск, Галич, Чухлома, Буй, Тотьма, Каргополь — начните только загибать пальцы. Который из них был в тот раз? А разве это имеет значение?

Почти у каждого есть озеро — более или менее круглое, в крайнем случае овальное, иногда частями заболоченное, всегда обросшее по периметру тростником, когда-то невообразимо богатое рыбой, теперь почти пустое. На каждом озере — вдалеке, против города, на высоком холме, застегивая горизонт, как пряжкой, сидит монастырский собор. Издалека монастырь будто целый, живой: тусклым металлом отсвечивают купола, белеет на фоне дальнего леса каменная ограда. Вблизи оказывается, что полумертвый, кое-где обгорелый, местами обрушенный, хорошо если хоть один зимний храм уцелел, а то и теплится только маленькая угловая церковь, да несколько келий в устоявшем боковом флигеле.

И в каждом городе обязательно найдется кто-нибудь вроде Виктора Николаевича: почти всю жизнь в городском краеведческом музее, реставратором, техником, “хранителем коллекции предметов материальной культуры и быта”, а заодно слесарем, монтером, пожарным, разнорабочим.

— Фисгармонию видели там в левом зале? Это я реставрировал, она и сейчас поет, пары трубок только и не хватает.

Киваю.

— А в вестибюле первого этажа литографская машина стоит, на которой “Уездныя ведомости” печатали. Это я ее всю перебрал, хоть сейчас листовки для выборов гони.

Округляюсь глазами, чтоб показать уважительное восхищение.

Виктор Николаевич всю жизнь собирает про город все, что о нем было сказано и написано за последние четыреста лет. С тех пор как в городе есть интернет — собственными силами, на собственном компьютере и по собственному почину держит городской сайт. Там чудный раздел старых открыток с видами города и коллекция исторических планов и карт: город поделен на пожарные части, слободы и околотки. И особым приложением к сайту — отрывки из книг, где городу посвящена когда целая глава, а когда всего несколько абзацев описания, оставленных проезжающим классиком.

Прежде чем отыскать Виктора Николаевича, я пытался, забравшись на старый вал, опознать виды города самостоятельно. Вот по этим же открыткам, заранее, еще дома распечатанным с его же сайта. И ничего не узнал. Снег укрывает деревья, крыши, заборы, русло речки, мостки, ничего и не разглядишь. Ориентирами обычно бывают церкви — их легко отыскать, даже если сетка улиц изменилась решительно: остались же основные черты рельефа, чаще всего и речки, пруды, хотя бы намеками. А тут ничего не видать. Какие-то, вроде, остатки колоколен, и в паре мест главки можно разглядеть. Но не похоже на старые открытки совсем. То есть даже то, что уцелело, — перестроено, перетерто до неузнаваемости. А скорее всего полуобрушено: от пяти главок остаются две, а чаще ни одной.

В целости только Вознесенский собор — его узнаешь сразу: и колокольня, и купол очень характерный, непропорционально высокий, словно яйцо в рюмке, — на месте. Правда, без креста. Собор совершенно черный, покрыт толстым слоем угольной пыли. Там много десятилетий работает главная городская котельная, и свод этот знаменитый пропорот высоченной железной трубой на четырех растяжках, тоже хорошо заметных издалека.

Для иных городов издалека узнаваемой осью, опорой, за которую держится взгляд на привычном плоском силуэте, становится какая-нибудь уцелевшая колокольня или хотя бы телевышка с тонкой антенной и тарелками ретранслятора наверху. А для этого — железный кол, забитый в сутулую спину главного городского собора. Трубу только и видно на подъезде, сначала, когда дорога еще в первый раз выныривает из леса, и потом по долгой дуге, повторяя изгиб берега, выводит к первым домам на окраине.

В бывшем архиерейском доме с флигелями у подножия черной трубы помещается теперь городское медучилище. Там еще открыто: директорша медучилища знает, кто такой Лагавулин, и называет адрес, где он живет.

Улица Побережная оказывается побережной и в самом деле — вдоль кромки замерзшего озера, с домами только по одну сторону.

Дом Лагавулина — огромный шестистенок из светлосерых иссеченных продольными трещинами бревен, конопаченных черным окаменевшим мхом, несколько просевший посередине, но вполне еще надежно держится на высоченной подклети, обшитой узким тесом. В Рыбной слободе, по озерному берегу, так и строили, я читал. Семьи здесь подолгу не разделялись, иногда четырьмя поколениями люди жили под одной крышей, зато крыша тянулась все дальше: по мере того как прирезали новые срубы к родительскому дому, иногда выходил и семи-, и восьмистенный дом, с четырьмя печами, с огромным двором, частью тоже крытым.

Таких домов, как у Лагавулина, на улице почти не осталось. Стоят обычные избы, у кого обшитые, у кого нет, с террасками, сарайками и гаражами, как везде.

Я стучусь, представляюсь, Лагавулин, нисколько не удивившись вечернему гостю, пропускает меня внутрь и в ответ на мои расспросы с готовностью принимается показывать свой дворец: купил недавно, лет тридцать тому, когда родительский-то дом пошел под снос. Стали строить пятиэтажки, вон те, для кранового завода — “у нас тут автокраны делали раньше, знаете, на зиловских рамах?” — и четыре улицы вчистую снесли. Ну вот тогда казу эту шестистенную и купил.

В таких никто теперь жить не хочет, большими семьями люди теперь не держатся.

Казы такие по берегу — всегда на подклетях, но ничего там никто не хранил никогда, и теперь не хранит: в озере два раза в год высокая вода бывает, все заливает, и над водой как раз крыльцо остается, можно на лодке подплыть. Там, под тесом, толстые столбы такие, на них каза, как на ножках, стоит. А сухой припас весь — ну сено, грибы, груши-яблоки кто сушил, солонину провяленную, сущика — на софите положено держать, под крышей. Для солений-варений, правда, там летом жарко, поэтому у каждой семьи был копаный погреб свой — вон там, на горке, куда вода не доходит: туда-сюда, конечно, далековато таскать, да за каждой чашкой кислой капусты не набегаешься, но зато там всегда сухо и прохладно. Софиту поэтому просторную делали, из конца в конец казы, и высокую — крышу выводили острым горбом, чтоб в полный рост, не сгибаясь, на софите можно было стоять. Вот так и строили здесь, в Рыбной слободе.