Лагавулин показывает мне дом, лестницу и люк в потолке на софиту, опять выводит на широкое крыльцо, рассказывает, как тут было, когда высокая вода. Объясняет, как улицы и проулки превращались в речки между домами на высоких столбах и людям можно было по всей слободе плавать на лодках и прямо через борт шагать на порог или выгружать поклажу.

— От этой высокой воды, кстати, и жардины пошли. Теперь жардину редко у кого встретишь, лень людям городить, а раньше по всему берегу тянулись и в озеро далеко заходили. Для жардины надо было заранее каны нарубить, когда кана уже высокая, одеревенелая, но не совсем еще пересохшая, не ломкая, и связать пучками в такие как бы квадратные плотики. Каны много было по берегам, и высоченная, выше роста. Поверх плотов из каны набрасывали ила озерного — того самого, что нанесет при разливе. Ил прямо был жирный, густой, черный, его и копать не надо: пальцем лунку проделал, что ни посадил — само растет. Ну вот, плотики эти друг к другу привязывали, сверху ил, а в ил высаживали что уж там надо. Такая жардина плавает на воде, ее и поливать не надо, сама снизу набирается, ни в какую жару не пересыхает. А если озеро поднимется опять от больших дождей — и жардины с ним поднимутся. А опустится в большую жару — и жардины опустятся. На жардинах вырастали огурцы богатые — потому их еще иногда огуречниками называли. Но особенно — капуста родилась такая, знаете… Ну, огромными головами капуста, в обхват, и твердая, не прожмешь. До Костромы и до Вологды знали эту капусту, на жардинах саженную.

Потом мы возвращаемся в кухню, садимся за стол с клеенкой, и я почти сразу завожу тот дурацкий разговор про удивительную фамилию Виктора Николаевича и про скотч. Но как-то на него это не производит большого впечатления. Ему не хочется слушать мои рассказы про какие-то далекие шотландские острова. Он сам хочет рассказывать, потому что не так часто ему достаются такие, как я: готовые слушать, не особенно прерывая, не переспрашивая.

— Рыбная слобода богаче всего остального города была, конечно. Люди жили крепкие: старой веры, а значит, старых порядков. Как теперь говорят — с принципами. Озеро очень хорошо кормило. Рыбы было необыкновенно много. Озеро ведь неглубокое, плоское. Вода в нем теплая и цветет. А в середине — альги. Ну, водная трава такая, и ее столько — прямо как в супе, вода от нее зеленая. В альгах любой мелкой рыбешке раздолье кормиться. И плодилось мелочи рыбной видимо-невидимо, потому что никто ее не трогал — ни щук, ни окуней в озере не бывало. Такая в основном жила тут маленькая рыбка, почти прозрачная, потому что жиру нагуливала в альгах этих столько, что хоть на хлеб ее намазывай — одно масло. Называлась интересно — алича. Вообще-то это, если по энциклопедии смотреть, плотвичка мелкая, что ли. Но тут вот ее аличей испокон веку звали.

По озеру ходили на барках-плоскодонках, чтоб в альтах не путаться, и ловили узкой такой сетью, как лента, чтоб не глубоко загребала, — ретой. Рету заводили двумя барками широко и потом собирали, собирали, собирали, как в мешок. И аличей этих все лето вывозили столько! Каждый день на берег выгружали горами.

Дальше в печах — такие специальные большие печи были по всей слободе в больших казах, их хорошо протапливали, угли выгребали, и жар они долго держали еще — раскладывали ржаную палью, а сверху рыбешку эту слоями. Слой пальи — слой рыбы, слой пальи — слой рыбы. И сушили. Медленно сушили. А палья ржаная свой дух отдавала и не позволяла пригореть. Получался сущик. По всей России знали этого сущика!

Бывало, сушеную рыбку возами отправляли в Москву и в Петербург. Денег было! И сушеная рыбка тогда была мягкая, сочная, сладкая, душистая… Способ тогда знали…

— А где же теперь этот способ?

— Забыли. Никто не помнит.

Так это, спрашиваю я, снетки, что ли?

— Ну, хотите, снетками зовите. Снетки много где были — по всему Северу, в любом озере, до самого Белого моря. А аличи только у нас. Особенная рыбка, специальная, здешняя. У нас даже и щи с ней варили, каких нигде больше не выходило: потому что все свое — и капуста на жардинах, ее квасить так хорошо, и рыбка в альгах — ее сушить.

С утра, как печь протопится, брали квашеной капусты, рубили мелко — ив горшок, с постным маслом и с собственным ее рассолом. Ставили в ту самую печь, где сущик сушился, негорячую. И стоит часа три-четыре, томится. Перцу душистого и черного к ней еще можно добавить, лавровых листиков несколько, гвоздики.

А сущиков — ну, снетки эти ваши, как хотите, — залить в другом горшке холодной водой (не очень много ее, литра полтора) и поставить размокать. Когда капусте останется томиться полна-са, добавить в горшок нарубленную крупно луковицу. Тогда же к сущикам положить шинкованную морковку, репу, сельдерей и корень петрушки, поставить вариться как бы на уху. Через полчаса переложить томленую капусту в ту уху, осторожно перетряхнуть, стараясь рыбку тревожить как можно меньше, чтоб не раскрошилась, и поварить еще минут десять. Потом огонь убрать, дать настояться под крышкой, досолить, если нужно, посыпать рубленой петрушкой. А уже в тарелки положить густой сметаны — побольше.

— Ух! Так что, снетки разве не подойдут?

— Да подойдут и снетки, чего там. Сущика ведь, небось, не найдете. Однако и снетков теперь непонятно, где взять.

Найдем, отвечаю я. Снетков найдем уж как-нибудь для такого дела.

— Аличей этих в озере больше нет, — говорит Лагавулин. — Вывели подчистую, выловили или, кто его знает, потравили. Непонятно только — чем. Производств у нас гут никаких особенных никогда не было: ни химии никакой, ни добычи чего-нибудь. Земля здесь пустая, ничего в ней нет, копать нечего, растить некому, болота и леса.

Да и леса вывели, теперь одни топи и березняк. Раньше березы почти не было, зато сюда из Сибири — ну, не совсем из Сибири, от Урала, скажем, — самый длинный массив ларичи тянулся: таким языком огромным — прямо от самой Перми, от тех мест. Целыми рощами, лесами чистая ларича была. Огромные вымахивали, высоченные — и ровные, прямые, одна к одной. Казы наши на столбах, знаете, почему стояли? Потому что столбы из ларичи. Ларича сама себя смолой запечатывает, веками в воде стоит, не гниет.

Первые итальянцы сюда за ларичей в шестнадцатом веке явились: у царя Ивана Васильевича грамоту еще получали, чтоб ларичу заготовлять и вывозить. Я этим вопросом специально занимался, все перечитал. Венеция вся на лариче стоит — полмиллиона свай забито, и до сих пор не сгнили. Но когда они по Европе всю ларичу срубили, на севере Италии, в Альпах, потом в Карпатах, — сюда к нам пришли. Ближе ларичи не осталось, чем отсюда везти. Но и удобно: по озеру, потом по реке наверх, потом Сухона, Двина — и вот он, Архангельск. Архангельск, кстати, вы думаете, на чем поднимался? На пеньке и на меде с воском, что ли? Нет, на лариче нашей как раз. Там бревна перегружали с речных барок на большие торговые суда. А оттуда уж кругом, морем.

Последние триста лет Венеция на нашей лариче стояла. Старые сваи заменяли на наши, новые дворцы — сразу на наших строили.

И итальянцев тут полно было, целыми улицами жили, женились, детей рожали. А вообще — да: с итальянцами всякого было народу. И датчане, и голландцы. И шотландцы, наверное, тоже. Вы говорите, шотландский тот остров? Ну так да. Может быть. Вполне может быть.