Вместе с тем, предвидя, что я буду неминуемо прорван у себя в тылу приблизительно по линии Грибов – Санок неприятельской армией, оставленной у меня на фланге, в тылу, я настоятельно просил перебросить коммуникационную линию на Ржешув – Ярослав и разрешить устройство моих тыловых магазинов по этой линии, на что также получил согласие. Такое согласие было, однако, недостаточно, потому что все распоряжения по устройству магазинов и этапов находились не в моем ведении и должны были последовать от главнокомандующего. К сожалению, все велось чрезвычайно медленно, как-то неохотно и, во всяком случае, своевременно готово не было.

Когда 8-й корпус втянулся в бой, а 24-й ушел на запад, австро-венгерцы с юга, с Карпатских гор, естественно, перешли в наступление, везде подавляющими силами прорвали 12-й корпус и откинули его к северу с большими для него потерями. Противник подошел на своем правом фланге к Саноку и этим прервал мою связь с тыловыми учреждениями армии, и по этой дороге войска уже больше ничего получать не могли. Штаб моей армии в это время находился в г. Кросно, в направлении которого велся главный удар противника.

При отсутствии в данном месте каких бы то ни было резервов ясно было, что Кросно неминуемо должен попасть в руки противника в самом скором времени, а потому я перенес свой штаб в Ржешув, а сам оставался возможно дольше в Кросно, так как служба связи не могла достаточно быстро наладить телеграфные линии по новым направлениям, управлять же войсками на таких расстояниях возможно лишь с помощью телеграфа.

При переезде из Кросно в Ржешув пришлось одну ночь пережить очень тяжелое положение. Ночевал я с оперативным отделением моего штаба в Домарадзе, причем шоссейная дорога была в столь ужасном виде, что по ней в автомобиле ехать было почти невозможно, а дорога от Кросно на Ржешув, на которой я ночевал, была открыта для противника, ибо части 12-го корпуса были отброшены на северо-восток от Кросно; кавалерийская дивизия, которую я вытребовал к этому месту, прибыть еще не могла, и между мной и противником решительно никого не было.

Уехать из этого местечка до утра было нельзя, ибо телеграфная связь на эту ночь уже ранее была налажена, и я очень беспокоился за участь 12-го корпуса, так как командир корпуса доносил, что у него нет никаких сведений о 12-й Сибирской стрелковой дивизии, которая с боем должна была отступать на Риманов и там войти с ним в связь. Терять управление армией я не хотел, но и попасть в плен к врагу желал еще менее, а потому я выслал к Кросно на полупереход мою конвойную сотню, а южную околицу деревни занял полуротою охранной роты штаба армии, которая тут находилась.

Если бы австрийская конница узнала обо всем только что сказанном, мы легко могли бы сделаться ее добычей. К счастью, как потом выяснилось от пленных, они решительно никакого понятия не имели о расположении наших войск и о месте пребывания штаба армии.

Кстати должен сказать, что не только в Восточной Галиции, где большинство населения русины, к нам расположенные с давних пор, но и в Западной, где все население чисто польское, не только крестьяне, но и католическое духовенство относились к нам хорошо, и во многих случаях нам помогали всем, чем могли.

Это объяснялось тем, что ранее того, по моему распоряжению, было широко распространено среди населения известное воззвание великого князя Николая Николаевича к полякам. Поляки надеялись, что при помощи русских опять воскреснет самостоятельная Польша, к которой будет присоединена и Западная Галиция. Я старательно поддерживал их в этой надежде. Волновало и досадовало поляков лишь то, что от центрального правительства России не было никаких подтверждений того, что обещания великого князя будут исполнены; поляков очень раздражало, что царь ни одним словом не подтвердил обещаний Верховного главнокомандующего.

У них сложилось мнение, что Николай II никогда своих обещаний не исполняет, а потому многие из них, в особенности духовенство, опасались, что, когда пройдет необходимость привлекать их на свою сторону, русское правительство их надует, нисколько не церемонясь с обещаниями великого князя.

Во всяком случае, должен сказать, что за время моего пребывания в Западной Галиции мне с поляками было легко жить, и они очень старательно, без отказов, выполняли все мои требования. Железные дороги, телеграфные и телефонные линии ни разу никем не разрушались, нападения даже на одиночных безоружных солдат наших ни разу не имели места. В свою очередь, я старался всеми силами выказывать им любезность, и думаю, что они нами были более довольны, чем австрийцами.

Например, в Ржешуве накануне Рождества комендант штаба армии мне доложил, что духовенство и население города чрезвычайно огорчены, что ночная служба, которая у католиков всегда бывает накануне Рождества, воспрещена, и раз навсегда строжайшим образом запрещено звонить в церковные колокола.

Я чрезвычайно удивился такому дикому запрещению, тем более что противник был настолько удален от Ржешува, что никаким звоном сигналов подавать колоколами нельзя было. Я потребовал старшего из ксендзов и спросил его, кто запретил ему звонить и молиться Богу. Он мне ответил, что это запрещение исходит от австрийских властей. Я расхохотался и сказал ему, что распоряжение австрийцев меня не касается и что я разрешаю им и звонить и Богу молиться, сколько они хотят, и чем больше, тем лучше.

Что касается еврейского населения, весьма многочисленного в обеих половинах Галиции, то оно при австрийцах имело очень большое значение, было много помещиков-евреев, и русинское и польское население относилось к ним неприязненно. Почти все состоятельные евреи во время нашего наступления бежали, и осталась лишь одна беднота. В общем, евреи были больше расположены к австрийцам по весьма понятной причине.

Но лично я о них ничего дурного за время нашего там нахождения сказать не могу; они были очень услужливы, выполняли все наши требования и вели себя смирно и тихо. Им тоже мною было разрешено молиться, сколько и как угодно, что также привело их в восторг; ни в какие счеты и расчеты между различными национальностями Галиции я не находил нужным вмешиваться, а требовал лишь, чтобы они жили спокойно и выполняли наши приказания, не мешая нам воевать.

Понятно, что, насколько это было возможно, я не допускал грабежа мирных жителей и разных обид, требовал также, чтобы за все, что бралось от населения, было немедленно уплачено деньгами по таксе, утвержденной главнокомандующим; тем не менее должен признать, что, в особенности первое время по переходе через наши границы в Восточной Галиции, несколько городов было сожжено, а усадьбы имений, попадавшихся по пути, по большей части были сожжены или разграблены; виновниками этих беспорядков была, главным образом, наша конница, шедшая впереди, очень часто также сами крестьяне, озлобленные против помещиков, а зачастую и тыловые обозные части.

Последние, невзирая на самые строгие меры, как части нестроевые ускользали от строгого наблюдения и производили грабеж. С крайним сожалением должен сказать, что находились и офицеры, по преимуществу тыловые, которые не брезговали заниматься тем же позорным делом и старались направить награбленные вещи домой в Россию, но этих господ, как только мне удавалось узнать о подобных их деяниях, я немилосердно предавал суду. В Западной Галиции уже таких грабежей не было; пожары в значительной степени уменьшались, и в этом отношении порядка было больше.