Владимир Николаевич не знал и, разумеется, не мог знать историю Лены Денисьевой, которая после нападения на нее Даши Тютчевой небольшое время жила на квартире у тетки, но вот уже неделю как была восстановлена в правах на свою неудобную узкую кровать в институтском дортуаре. Все эти несколько дней, и почти каждый из них на свидание с ней приходили довольно странные люди, и по ее поведению можно было решить, что ни с одним из них она не была знакома. Люди эти оказывались то подслеповатым чиновником, то вдовствующей барыней из Калязина, то непонятной старушкой, как сейчас, и все они в конце ненужного разговора непременно передавали ей сверток с гостинцами, где среди прочего прятался и листок бумаги с обязательным стихотворением и затейливым вензелем «Ф.Т.» в самом низу.

Когда в приемную для посетителей вошла Катя, из-за спины у нее выглянула милейшая Анна Дмитриевна. Старшая инспектриса не стала проходить дальше, а только смотрела на свою племянницу, стоя на пороге распахнутой двери. Денисьева поднялась на ноги и направилась к выходу из комнаты. На продолжавшую говорить у нее за спиной старушку она еще менее обращала внимания, чем до этого. Та протянула ей вслед сверток, но он так и остался висеть в ее вытянутой и слегка подрагивающей от старости руке. Проходя мимо Денисьевой по центру приемной комнаты, Катя не удержалась и заглянула ей в глаза. В ответ на нее посмотрели два равнодушных и, очевидно, давно все решивших камня.

Развлеченный непривычными для него картинами институтской жизни Владимир Николаевич как будто даже запамятовал, чего ради он явился сюда, однако, завидев племянницу, приободрился. Встал ей навстречу, неловкой рукой вынул большой красный крест на широкой ленте, который до сего момента, сам не замечая того, поглаживал двумя пальцами у себя в кармане, затем слегка запутался в ленте и, наконец, надел орден себе на шею.

— Вот, — сказал он остановившейся напротив него Кате. — Святой Владимир… И сразу третьей степени.

Владимиру Николаевичу Зарину к этому времени исполнилось уже сорок четыре. Три года назад его стремительная, много и ярко обещавшая карьера внезапно остановилась, и по получении пенсионного звания полковника он был спешно отправлен в отставку — что называется, «по болезни». Какая неизлечимая хворь могла распорядиться судьбой энергичного офицера со столь неожиданной и, как тогда виделось, необратимой силой — оставалось только догадываться, но теперь, судя по его лицу, дело пошло на поправку. Хотя орден он все же принес в кармане. То ли сам еще не до конца поверил, то ли боялся сглазить.

— И намекнули, что это еще не все, — выдохнул он, протягивая руки, чтобы обнять племянницу.

— Другой орден дадут? — спросила его твердое, как камень, плечо накрепко прижатая к этому плечу Катя.

— Выше бери! — прогудел у нее над головой растроганный голос. — Выше! У нас теперь вообще все наладится.

Он отодвинул от себя Катю, отпустил ее и, ничуть не таясь, вытер ладонью уголки своих глаз.

— А департамент этот почтовый пусть горит синим пламенем! И, главное, что отсюда тебя заберем! — Резким взмахом руки он обвел всю приемную, едва при этом не сбив на пол старушку, направлявшуюся к выходу.

— О, простите! Простите! — закричал Владимир Николаевич, от испуга чуть приседая на толстых и чрезвычайно крепких ногах и собираясь, по-видимому, обнять в своем порыве отшатнувшуюся от него посетительницу, однако на лице его было написано столько брезгливого снисхождения, словно он находился в какой-то презренной богадельне, а сам уже состоял в должности как минимум командира армейского корпуса.

— Потомственное дворянство Святой Владимир дает, — бормотал он, увлекая Катю прочь от обомлевшей старушки. — Любой степени! А у других орденов для этого только первую степень схватить надо!

Совершенно счастливый Владимир Николаевич засмеялся и даже слегка хрюкнул, показывая рукой, как именно он бы схватил другой орден первой степени.

— Но разве вам нужно потомственное дворянство? — удивилась Катя. — Оно ведь у вас и без того есть.

— Э-э! — царственно махнул на нее Владимир Николаевич, как будто она говорила совершеннейшую чепуху, и грузно опустился на скромный, оказавшийся для него слишком твердым диван. — Ух, тут у вас жестковато… Ну, ничего, скоро я тебя заберу. Уехать из Петербурга, правда, придется… И, видимо, Екатерина Ивановна, далеко. Зато женихи теперь будут самого высокого разбора — не те, что у этих будущих гувернанток.

Он снисходительно кивнул в сторону прощавшихся уже со своими родственниками воспитанниц.

— А Саша? — спросила Катя, не обращая никакого внимания на слова Владимира Николаевича о женихах и на его бесцеремонное поведение, поскольку давно привыкла к дядюшкиным манерам.

— А Саша с нами поедет, — заверил он. — Куда же ты без сестры? Мы и для нее жениха отличного сыщем. Ты мне дай пару-тройку лет — я действительного статского получу. К вам обеим тогда из одних генералов очередь выстроится.

— Мне очереди не нужно, — строго сказала Катя.

— Да понимаю я все, понимаю! — шутливо защитился от нее большими ладонями Владимир Николаевич, выглядывая из своего укрытия с таким умильным видом, который пристал бы, наверное, средних размеров медведю, вздумай он на минуту побыть умильным.

— А матушка поедет с нами? — оборвала его шаловливое настроение Катя.

Услышав упоминание о родной сестре и вспомнив, что еще не поговорил о ее нынешнем состоянии с племянницей, Владимир Николаевич огорчился. Во-первых, ему стало неловко за свою черствость и за то, что позади радостных новостей, касавшихся лично его, он забыл про тяжелое положение сестры, а во-вторых, он совершенно не знал, как сообщить Кате о недавнем разговоре с врачом.

Округлив глаза, он беспомощно раскрыл рот, набрал полную грудь воздуху, потом надул щеки, но так ничего и не сказал, а только смотрел на племянницу и слегка разводил руками, как будто показывал небольшую рыбу.

Стоявшая до сих пор перед ним Катя некоторое время молча смотрела на него, затем свела брови, и взгляд ее сделался таким тяжелым и твердым, что Владимир Николаевич почти физически ощутил его давление на себе.

— Она умирает?

Вместо ответа он коротко кивнул, и Катя, ничего уже не сказав, пошла от него к выходу из приемной. Про Колю Бошняка и связанную с ним просьбу к своему дяде она забыла.

Через минуту, много две, Владимир Николаевич буквально выбежал из института. Он так спешил, что едва не оставил в гардеробной свою фуражку, и только бросившийся следом за ним служитель уберег его от неловкости, ожидавшей его там, куда он направлялся. Явиться туда в небрежном виде было положительно невозможно. Торопился же Владимир Николаевич отнюдь не по той причине, что опаздывал. Ему просто очень хотелось поскорее выйти на свежий воздух и оставить гнетущую тишину Смольного всем этим бледным и перешептывающимся его обитательницам.