С последними своими страхами, стеснительностью и гордыней она при помощи и горячем участии парижских сверстниц распрощалась еще в пансионе мадам Геруль, поэтому, переселившись в Михайловский дворец, зажила равномерно, вдумчиво и в свое удовольствие. Стесняться чего бы то ни было, в том числе и открытого пренебрежения со стороны своего мужа, она окончательно перестала, когда обрела понимание, что, во-первых, это отнимает слишком много сил, а во-вторых, напрямую связано с тщеславной заботой о мнении окружающих. Тщеславие же было противно самому естеству этой женщины, и вся ее дальнейшая деятельность оказалась продиктована исключительно одним устремлением — жить из простого интереса к жизни. «Гармония» — вот слово, которое чаще других употреблял в ее присутствии желавший непременно ей нравиться поэт Тютчев. Произнося это слово, он всякий раз красиво отставлял ножку и немного закатывал глаза, чтобы и великая княгиня, и окружавшие ее с поэтом смертные твердо понимали, что тут имеется в виду.

Интерес к жизни у Елены Павловны и полное отсутствие такового у Михаила Павловича к своей собственной жене привели в итоге к созданию вокруг нее определенного общества. Этот постоянно менявшийся и живой круг напоминал отчасти парижский салон господина Кювье, куда в детстве приводил с собой дочерей добровольный изгнанник из Штутгарта принц Пауль. И тут, и там собирались видные ученые, дипломаты, писатели, финансисты, модные острословы, пожилые кокетки с огромными состояниями, политики, военные самых высших чинов, а иногда и представители правящих семей. Быть приглашенным в эти сообщества означало быть приглашенным везде. Однако если в Париже у господина Кювье аристократы по духу и по праву рождения лишь элегантно проводили время и пользовались его салоном исключительно для определения границ своего круга, то перед петербургским собранием Елены Павловны стояла еще одна дополнительная и весьма существенная задача. Здесь решались вопросы — и зачастую государственного масштаба, — кои ни при каких обстоятельствах не могли быть решены официальным путем. Салон великой княгини для российских политиков имел примерно такое же значение и выполнял ту же роль, что судно рейдовой службы для канониров, отрабатывающих новые приемы стрельбы из учебных пушек.

Здесь обсуждались такие политические маневры и перспективы, одна мысль о которых, высказанная вслух в любом другом месте, могла завершиться для смельчака длительной ссылкой и последующим стеснением прав. Сюда могли явиться неофициально члены императорского дома, включая сыновей Государя и самого Наследника, чтобы встретиться и поговорить лично с кем бы то ни было, с человеком любого звания, ежели у такого человека найдется, что им сказать и сказанное действительно имеет цену. Здесь ломались перегородки тесных условностей и создавались возможности, абсолютно исключенные в ином окружении. В салоне Елены Павловны соединялось несоединимое и ради реального дела за порогом оставлялись все сословные предрассудки, политические предубеждения и по временам даже личная вражда.

Именно здесь вот уже несколько лет негласно конструировалась гигантская по своему значению, как воздух необходимая России крестьянская реформа, и Николай Николаевич Муравьев на этот раз прибыл с очень конкретными соображениями на сей счет. За те несколько месяцев, что он исправлял должность губернатора в Туле, ему удалось окружить себя группой помещиков, готовых к обсуждению вопроса об освобождении крестьян. Образ погибшего на Сенатской площади, но успевшего перед смертью дать вольную всем своим крепостным генерала Милорадовича[75]во всей его блистательной военной и гражданской славе, разумеется, был сильным подспорьем в этой работе, однако от самого Муравьева требовалось много такта, ума и осторожности, чтобы не оказаться вдруг поперед повозки. При всем понимании назревшего в определенных кругах в Петербурге интереса к разрешению крестьянского вопроса он отдавал себе отчет и в том, что губерниям нелегко будет даже просто качнуться в эту сторону. Собственно, поэтому, насколько он понимал, именно ему с его кавказскими навыками неофициальной дипломатии была доверена в управление Тульская губерния. Впрочем, оставалась вероятность еще и того, что, по мнению неких влиятельных лиц, Николаю Николаевичу требовался всесторонний административный опыт. В ближайшем будущем, опять же с точки зрения этих лиц, подобный опыт мог оказаться ему очень полезным.

Так или иначе, сегодня этот аспект его деятельности, связанный с подготовкой крестьянской реформы, не являлся, как подсказывало ему чутье, главной причиной приглашения в салон великой княгини Елены Павловны. И он сам, и его старый армейский товарищ Зарин, и моряк Невельской были собраны тут по другому и, судя по всему, не менее важному поводу. Когда в комнату к ним в сопровождении хозяйки вошел Лев Алексеевич Перовский, Муравьев окончательно уверился в своей правоте. Занимая пост товарища министра уделов, Перовский самой своей должностью был призван к зоркому наблюдению за полной сохранностью крепостной системы. Ведомство его занималось имуществом и делами исключительно одного семейства и учреждалось Павлом I в свое время «для удовольствования происходящих от крови императорской родов всем нужным к непостыдному их себя содержанию». Сотни тысяч крепостных, принадлежавших дому Романовых, именовались удельными крестьянами, а «непостыдное содержание», которое они должны были обеспечивать царскому дому, низводило их самих до положения и достоинства рабочего скота, в то время как государственным крестьянам, платившим налоги в казну, жилось не в пример легче, и самым страшным кошмаром для них было одно только предположение о переводе их в разряд удельных. Помимо неустанных трудов по выжиманию прибыли из живых человеческих душ, Лев Алексеевич был министром внутренних дел Российской империи, а также персоной, осиянной личным благоволением императора. К Николаю I в кабинет он мог войти запросто, без доклада.

Пока великая княгиня Елена Павловна представляла ему вытянувшихся во фрунт гостей, за спиной у министра проскользнул в угол и незаметно уселся там очень знакомый Невельскому господин Семенов. В дверях мелькнуло и бледное от охвативших его на пороге сомнений лицо поэта Тютчева, но в конце концов он не нашел в себе решимости следовать за своей патронессой. Господин Семенов, покойно устроившийся в кресле и закинувший как ни в чем не бывало ногу на ногу, сидел с таким выражением, словно он совершенно случайно оказался в этой комнате и не знал здесь никого, включая и Невельского.

Преисполненный торжественных чувств и осознания момента Владимир Николаевич пожирал взглядом Перовского, и взгляд его никак не мог выбрать наиболее лакомое место на фигуре министра, преданно блуждая по ней до тех пор, пока не остановился на большом алом кресте, висевшем у того на левом боку чуть ниже поясницы. Это был недавно полученный Львом Алексеевичем орден Святого Владимира первой степени.

— Вам ведь, кажется, тоже недавно вручили, — обратился он к Зарину, когда неподвижность взгляда Владимира Николаевича начала слегка тревожить его.