Напавшие поднялись и стояли теперь вокруг него, спеленутого веревками по рукам и ногам. Валентину только и оставалось, что извиваться всем телом, пытаясь ударить кого-нибудь из супостатов связанными ногами, да мычать от бессилия сквозь забитый в рот кляп.

– Смотри, какой злобный барчук, – сказал один из них, увернувшись от Михайлиных ног. – Весь повязанный, а все одно драться пытается. Ничего, дружок, скоро и тебе достанется.

Это замечание почему-то вызвало дружный хохот стоящих над ним мужиков.

– Ладно, – сказал другой, видимо старший. – Надевай ему мешок на голову и неси в сани.

Валентина подняли, поставили на ноги и надели мешок на голову.

– Что, уже получили? – раздался сзади знакомый голос.

– Да он сам к нам в руки свалился, – ответил старший. – Мы идем по проулку, а тут он из окна сигает. Ну мы его и прибрали.

– Гм-м, чертовы англияшки… Так это не они вам его передали?

– Да нет же. Сами мы его повязали. Здесь, в проулке. А от них он убег.

– Ну тогда им денег платить не за что. Поехали.

Заскрипели полозья – подъехали сани. Валентина забросили в них, сверху на него навалились еще двое, запрыгнувших в сани на ходу. Заорал кучер, щелкая кнутом, застучали копыта, зазвенел колокольчик, заскрипел снег, подрезаемый полозьями на поворотах. «Что-то слишком часто поворачиваем», – отметил Валентин. Уже на четвертом повороте он потерял ориентацию и перестал тщиться хотя бы примерно запомнить маршрут, которым его везли. Он переключился на голос, показавшийся ему знакомым, но сразу не смог вспомнить того, кому он мог бы принадлежать. Дальнейшие его размышления на эту тему были прерваны командой кучера:

– Сто-ой!

Сани остановились, и Валентина вновь подняли и понесли. Несли недалеко – несколько десятков метров, потом, судя по положению тела в пространстве и пыхтению несущих, поднимали по лестнице наверх. Наконец его поставили на ноги и стали развязывать веревки.

– Мешок-то с головы снимите, олухи. – Это опять был тот же самый знакомый голос.

Мешок слетел с головы, и Валентин увидел перед собой развалившегося в кресле Мудра. Чуть поодаль от него, опустившись на краешек стула и смиренно сложив руки на коленях, сидела маманя. А вот и обладатель знакомого голоса. Слева от Валентина, в паре метров, стоял Ермил.

– Ну здравствуй, сынок, – ласково промолвил Мудр Лукич. – Добро пожаловать домой.

– Михайла!

– Я здесь, дед Влас.

– Что с шестым чаном?

– Сейчас Онцук с Чурилом шерсть заканчивают снимать и в дозолку загружать будут.

– А седьмой?

– Сегодня как раз третьи сутки дозолки закончились. Сейчас будем доставать и в мочильню понесем.

И в сарае, возле чанов со шкурами, – это вам не Хургада и даже не Ялта, но какой-нибудь, а все же плюс. А вымачиваются шкуры в проточной воде невеликой речки Лихоборки. Мочильня – одно название. На самом деле это большая прорубь, над которой с берега на берег переброшены пеньковые веревки. Отяжеленные развешанными на них мокрыми шкурами, они опускаются так, что шкуры полощутся в воде. Развешивать мокрые шкуры на морозе – удовольствие ниже среднего. Всякие там КЗоТы, охрана труда и санитарные нормы отдыхают. Наверное, поэтому профессиональная хворь всех кожемяк – хроническая болезнь легких. Свою лепту, конечно, сюда вносит и всякая дрянь, вроде щелочей, кислот и дубильных веществ, испарениями которых приходится постоянно дышать.

Ермилу хватило одной лишь вони от размораживающихся шкур, внесенных со склада для оттайки. Он добросовестно намеревался выполнить требование хозяина – ни на мгновение не спускать глаз с Михайлы, но жизнь оказалась куда богаче и разнообразней его представлений о ней. Покрутившись в сарае для золения полчасика, он дружески хлопнул Валентина по плечу и, стараясь казаться как можно дружелюбнее, сказал: «Ну что я буду за тобой приглядывать, как за маленьким. Пойду-ка я домой. Тебе ж, в конце концов, учиться, а не мне». На том и был таков. Сподручных своих, псов, правда, оставил. Но и те дежурили снаружи, предпочтя дышать свежим морозным воздухом. Двое гуляли-караулили, а двое в это время с Ермилом дома сидели.

– Сам не ходи. Кто там работает?

– Сипко и Фурсик.

– Вот пусть они и развешивают шкуры мочиться. А ты гречневой золы еще две меры приготовь.

– Это для первого и второго чана?

– Ну…

– Так я ж для них все приготовил: и известь, и шадрик[6], и золу…

– Видел я все, что ты приготовил. Золы мало. Ты не спорь со мной, Михайла. Говорю: мало, – значит, мало.

– Я и не спорю. Сейчас пойду золу нагребать.

– И без меня не засыпай. Под моим присмотром рассол делать будешь.

Дед Влас – высокий, худой старик, с чахоточным румянцем на впалых щеках, горбоносый и большеглазый, как святые угодники на иконах Феофана Грека. Он здесь главный. Здесь – это в большом бревенчатом сарае метров двадцати в длину и шести – восьми в ширину. Это – сарай для золения, или, как его обозвал Валентин, цех. Но дед Влас главный не только здесь. У него несколько таких сараев. Каждый – для отдельной операции. И для хранения сырых шкур, и для золения, и для кисления в «киселе», и для дубления, и для окончательной доводки кожи, и для ее окраски, и для хранения готовой продукции. Одним словом, фабрика, она и есть фабрика. И в Африке, и в шестнадцатом веке. Строго говоря, дед Влас на фабрике не хозяин, а управляющий. Фабрика же принадлежит Митряевым. Наверное, поэтому Влас поначалу воспринял приезд Митряева-младшего в сопровождении главного митряевского приказчика как покушение на свою самостоятельность и относительную независимость. Ведь изначально хозяином этого дела был он. Но погорел, как это часто бывает с хорошими профессионалами, но неудачливыми дельцами, на кредите. Производство-то он расширил, а спрос возьми да и упади. Вот дело это кожевенное Мудр Лукич к рукам и прибрал. Власа оставили управляющим и до поры до времени не трогали. А тут и надобность с Михайлой что-то делать приспела. Вот Мудр Лукич и вспомнил об имеющемся у него кожевенном деле близ Вологды.

Но стоило Ермилу в первый же день смыться из цеха, как Валентин честно и откровенно, без утайки рассказал Власу о том, с какой именно целью прислал сюда Мудр Лукич своего пасынка в сопровождении приказчика Ермила и еще четырех охранников. Лед недоверия был сломлен.

– Да, плохи твои дела, парень, – сказал тогда дед Влас. – Мудр Лукич серьезный соперник. Это я по себе знаю. Но ты все ж таки дерись, не давай им себя заморозить.

– Подставляться я им не намерен и напиваться так, чтоб можно было меня заморозить, как баранью тушу, тоже. Но сам понимаешь, дед Влас, ведь можно сначала человека придушить подушкой во время сна, а уж потом и заморозить. И никаких следов насилия. А уж сказать потом можно, что я ведро водки выкушал, вот и замерз сдуру. – Произнеся эти слова, Валентин грустно улыбнулся. – Я и так уже три ночи не сплю. Но до наступления весны мне не выдержать. – Он вновь улыбнулся.