А папа, по-мушиному потерев ладони:

– Ну, Тимуру, по крайней мере, там больше делать нечего.

И, часто мигая, стал что-то писать в айфон – ясно что и ясно кому, торопясь подарить надежду.

Бедный-бедный мой папа, не сказала – подумала Лиза и пошла обувать Марусю. Детка с белым капроновым бантом, едва умещающимся на голове, радостно подбрасывала в прихожей красный, белый и синий шарики, еще с вечера надутые бабулей.

Письмо от Лены Журенковой пришло в конце сентября. Они давно уже вернулись в Берлин, жили теперь не в студии – в квартире из двух очень приличных комнат, Саня все провернул молчком, пока они были в Москве, встретил их, загадочно улыбаясь, с привычной развилки свернул в незнакомую сторону И без спроса завел кота – взросленького, двухлетнего – к Марусиному восторгу до визга, до ползанья следом на четвереньках от миски, из которой Маруся вместе с котом собралась уже было вкусить, до коврика у двери – так они и заснули на нем в обнимку А потом много дней, чтобы выгнать Мерло из детской кроватки, надо было долго скандалить лично с Марусей и персонально с котом. Мерлуша был немцем в стотысячном поколении и, если считал, что его права нарушались, забирался ночью в бак с грязным бельем, находил там Лизины стринги, выкладывал возле бака и ссал именно в них. Саня эти котовые акции до обидного не осуждал, называл одиночными пи-пи-пикетами и говорил, что они даже в России разрешены. Он принял Мерло от переехавшей в Дрезден сокурсницы Моники, родом из Польши, – раньше о ней никогда речи не было, и в этом месте что-то следовало бы прояснить или наоборот? – гулял с Мерлушей на поводке, ворковал и ласкался к нему, будто к девушке… Да, дождаться момента и прояснить, хмуро думала Лиза и тихо презирала себя, не очень понятно за что. Не за Кана – это уж точно. В реале они больше не виделись. Правда, за день до ее отъезда проговорили не меньше часа, как тысячу лет назад, среди ночи, впервые в жизни по скайпу, он все-таки выспросил у нее логин – шепотом, ни глаз, ни лица, только посверкивала оправа очков, он стоял на балконе, она на лоджии, было зябко до дрожи и, видимо, из-за дрожи было почти все равно, про что говорить, просто длить этот шепот: твои спят? и мои… а у тебя с балкона видно луну? и у меня одни облака… а в Берлине ты был? а в музей фотографии заходил? он рядом с ZOO – нет? ну так слушай, я туда забрела случайно, просто были полчаса времени, а там Хельмут Ньютон, знаменитый фотограф, великий – ты не знал? и практически вся экспозиция оказалась про его черно-белый взгляд на женское тело, и это было так круто! и никакого сексизма, всем своим видом: бесстрастностью, деловитостью, осанкой – его модели излучают самодостаточность, голые, но не босые, они все у него на шпильках, они живут собственной жизнью, и от этого кажется, что это твой взгляд их раздел догола – они-то вышли из дома по делу, и на подиум тоже по делу, и уж тем более по делу присели на унитаз, все остальное – это твои вуайеристские проблемы… их нагота была их открытостью, а открытость – их силой, они шли на меня, нет, они перли, и их свобода индуцировала мою. И я подумала, что должна научиться жить не про счастье, а про что-то другое – про свободу и храбрость?

Он молчал, даже очки не сверкали. Лиза спросила: ты здесь? а про неандертальцев есть что-нибудь новое? И вдруг поняла, что до сих пор не дала ему выговорить ни слова. И что в этом и был ее кайф – с первой минуты знакомства: трещать, бормотать, говорить и любоваться собой вместе с ним, его глазами, ушами, губами, вот в чем ужас… Впрочем, нет, когда Кан с нежностью залепетал про свое, какая-то прелесть была и в этом: да, рисунок, представь, обнаружен первый наскальный рисунок, нанесенный рукой неандертальца, в пещере на юге Испании, рисунок бесхитростный – восемь линий образуют решетку, завтра вывешу пост, но что это было – календарь, карта местности? мой самый безнадежный студент гениально и антинаучно предположил, что это неандертальская таблица умножения, японские дети в младших классах умножают похожим образом… Коллеги предполагают влияние кроманьонцев, те жили уже по соседству, но что это объясняет? ничего… безответочка ты моя!..

И так он это классно сказал: грустно, без тени упрека, – что секунда раскрылась, будто моллюск, в ней захотелось обжиться, пожемчужней устроиться. Но тут за его спиной что-то упало: швабра, лыжи, детский велосипед? кто-то вышел, или он сам оступился, и связь прервалась. Быстрые, рваные клочья проносились по небу. Невидимкою луна… Кан, соревнуясь в антинаучности с безнадежным студентом, вздохнул бы сейчас что-нибудь про мустьерского Пушкина… В непроглядном разрезе двора хохотали, пили пиво, швыряли пустые бутылки в гулко звучащий бак, и было легко представить, что это ожил семнадцатый слой пещерных раскопок, и попытаться этих существ полюбить. Полюбил же их Кан – больше Лизы и, кажется, больше всего на свете. Деревья мотали еще по-летнему буйными гривами. Жутко хотелось, чтобы он позвонил опять. Но и без этого – почему бы? – хотелось в этом мгновении застрять, никуда не лететь и не ехать, Маруся с Викешкою спали рядом, а мама рядом с похрапывающим отцом, кстати, мама тоже стала храпеть, но в это не верила, и они по утрам препирались, папа – прикалываясь, мама – обижаясь всерьез… Жизнь добежала до самой высокой точки, так показалось. Через четыре дня Лизе должно было стукнуть тридцать, грянуть, бабахнуть, но не исполниться. Исполняться должны желания. Или, как в старых книжках, сам человек: мужеством, радостью, Святым Духом…

А в самом конце сентября Лена Ж. написала, что Лещ приехал в Москву до зимы, хотел насовсем, но после гибели друга решил месяца два погулять, порешать кое-какие дела и вернуться, чтобы мстить за него. Имя Тимура появилось только в третьем абзаце в связи с Настей, подружкой Лещинского, которая закрутила с Тимуром короткий приграничный роман, до того короткий, что не о чем говорить, но потом из Москвы зачем-то об этом романе сообщила Ивану: типа, лучше пусть ты узнаешь от меня, чем от Тимки, люблю одного тебя, и все в таком духе. И когда Тимур до Леща добрался, а путь получился кружной, то немедленно схлопотал по роже. Ваня реально себе этого не может простить, рассказывает и бьет себя по лицу: безмозглая я скотина! Потому что Тимур тоже гордый и тоже бзикованный, развернулся, у него ведь были и другие контакты, те же парни с Урала, которых он в Новороссию переправлял, – и уехал, Донбасс-то большой. А Ванька решил, что он обратно – в Ростов и оттуда домой. И забил на него, ну, в смысле, не стал искать.

В этом месте Лиза вдруг поняла, что у нее ледяные ноги. Ледяные настолько, что, если их немедленно не согреть, они рассыплются на ледышки, крошечные и колкие. А потом застучали зубы, хотя холодно не было. Вокруг с визгом бегала малышня. Лиза вторую неделю ходила в садик вместе с Марусей. Родителям в этой невероятной стране, в которой даже коты умели постоять за свои права, разрешалось находиться в саду ровно столько, сколько для адаптации малыша было необходимо. Запыхавшаяся Маруся, за которой носился неповоротливый Иылдырым, крупный, четырехлетний – дети всех детсадовских возрастов здесь обитали вместе, – уткнулась Лизе в колени. И там, где она их обхватила, стало как будто теплей. Но зубы по-прежнему выбивали чечетку, и, чтобы ее немного унять – кто сказал, что у этой истории будет ужасный конец?., а ведь кто-то еще сказал, что ужасный конец лучше ужаса без конца, – промотала страницу. Лена писала, что Лещ дико любил свою Настю, а она его кинула, и лучший друг тоже кинул, и только после известия о смерти Тимура Ваня смог осветить эту ситуацию с правильной стороны.