котором героиня была представлена в роли коннетабля Франции, совершенно очевидным образом перекликался с появлением нового коннетабля — теперь уже в Империи. Было бы заманчиво предположить, что Наполеон видел эскизы будущего памятника и его постамента, и идея возродить должность одного из самых значимых советников французских королей пришла ему в голову при общении со скульптором[873]. Однако, события развивались, вероятно, все же в обратном порядке.

Превращение первого консула Республики в императора французов, вне всякого сомнения, заняло не один день: к этой идее Бонапарт шел постепенно, хотя и совершенно последовательно[874]. Уже в 1800 г. он поселился в королевских покоях дворца Тюильри, его «придворные» оделись в ливреи, а в 1802 г. он выписал из Неаполя своего любимого композитора Джованни Паизиелло, который возглавил личную капеллу консула. В том же году был учрежден орден Почетного легиона, вторивший средневековым рыцарским образцам, а сам Наполеон начал совершать — на манер французских королей — поездки в различные города страны[875]. Столь же педантично, насколько можно судить, продумывалось и устройство нового государственного аппарата, во многом копировавшего монархический: для возрождения старых должностей были извлечены из архивов и изучены патентные протоколы времен Старого порядка[876]. Грядущие преобразования тщательно обдумывались самим первым консулом[877], становились они предметом дебатов и в Трибунате, и в Сенате, и в армии[878]. Как следствие, обсуждались они и рядовыми гражданами Республики, вот почему окончательное установление Империи не вызвало новой революции: идея монархии уже присутствовала в умах французов[879].

Манипуляциям с общественным мнением Наполеон всегда придавал особое значение, достаточно вспомнить подготовку почвы для провозглашения его пожизненным консулом[880]. Не только периодическая печать находилась под его неусыпным контролем[881]: надзор осуществлялся за всей художественной продукцией в стране и дискуссиями в столичных салонах[882]. В этих условиях решение Эдма Гуа — младшего изобразить на одном из барельефов памятника сцену коронации с участием Жанны д'Арк в роли коннетабля Франции вызывает особый интерес.

К сожалению, мы не знаем, как именно было принято данное решение. Стало ли оно результатом личной встречи скульптора с Бонапартом или с одним из его приближенных. Явилось ли оно следствием прямого указания первого консула, или же Эдм Гуа — младший опирался лишь на слухи, которые циркулировали в парижском обществе задолго до 18 мая 1804 г. Одно, тем не менее, остается, на мой взгляд, несомненным. Появление сцены коронации на орлеанском памятнике было далеко не случайным: в ней соединились, как мне представляется, две основные идеи, которыми руководствовался художник. Подразумевая под коленопреклоненным Карлом VII будущего Наполеона I, скульптор прямо заявлял, что стоящая рядом с ним Орлеанская Дева благословляет нового военного лидера французов — такого же, каким она сама была когда-то, — на дальнейшее противостояние с Англией, на победу над ней, о чем свидетельствовал поднятый меч в ее руке — символ не только королевской власти, но и справедливой войны[883].

Более того, Жанна как официально признанная в результате процесса по ее реабилитации посланница Небес передавала королевство Карлу/Наполеону в управление от имени Господа, поскольку французский правитель всегда считался лишь Его наместником на земле[884]. Единоличная власть нового императора, проходящего ритуал Божественной инвеституры (посредством все того же меча), получала через Жанну освящение Свыше — аргумент, которому в потестарной имагологии и церемониале практически любой эпохи мало что можно было противопоставить.

Иными словами, скульптура Эдма Гуа — младшего представляла собой скромный, но от того не менее очевидный оммаж, принесенный художником своему будущему императору. Возможно, он оказался не столь откровенным, как в случае Пьер-Поля Прюдона или Жак-Луи Давида, но совершенно недвусмысленным и позволяющим отныне рассматривать «Жанну д'Арк в сражении» как еще одно свидетельство переломного периода в истории Франции — создания Империи на обломках Республики. Именно с этого момента, как мы увидим далее, начался и совершенно новый этап в осмыслении и использовании самого образа Орлеанской Девы — его активная инструментализация, превращение в одно из важнейших средств политической борьбы и политической пропаганды.

Глава 9.

Назад, в Домреми!

Справедливости ради следует признать, что, несмотря на всю любовь Наполеона I к прошлому, в котором он черпал вдохновение для выстраивания собственной идентичности, в годы его единоличного правления ни одной скульптуры Жанны д'Арк во Франции более не появилось: следующий по времени памятник был установлен спустя целых пять лет после повторного отречения императора от власти в июне 1815 г. Как и творение Эдма Гуа — младшего, этот монумент также не отличался особыми художественными достоинствами, которые, впрочем, в данном случае оказывались не самым существенным фактором для его оценки. Важнее, что создан он был в период Реставрации (1814–1830 гг.) и при личном участии нового правителя — короля Людовика XVIII, имевшего собственную точку зрения на роль героини Столетней войны в судьбах страны.

Памятником этим стал мраморный бюст работы Жан-Франсуа Лежандр-Эраля, украсивший фонтан рядом с домом Орлеанской Девы в ее родной деревне в Лотарингии и торжественно открытый при большом стечении местных жителей и именитых гостей 10 сентября 1820 г. (ил. 26). Состоявшийся праздник следует признать событием исключительным, поскольку за четыреста лет, прошедших с момента появления Жанны д'Арк на исторической сцене, Домреми так и не превратилась в официальное «место памяти» о ней: эту роль, как мы теперь знаем, еще во второй половине XV столетия взял на себя Орлеан, жители которого воспринимали девушку не только как главную спасительницу их города от английской осады 1428–1429 гг., но и как святую[885].

Связано данное обстоятельство было прежде всего с тем, что на протяжении многих веков само существование небольшой лотарингской деревни на карте Франции не являлось общеизвестным фактом. Вне всякого сомнения, кое-кто из соотечественников Жанны д'Арк уже в XV столетии знал о Домреми как о месте ее рождения. Эта информация содержалась в материалах обвинительного процесса 1431 г. и процесса по реабилитации Девы 1455–1456 гг.[886] Однако ознакомиться с этими документами могло крайне ограниченное число образованных людей, которые к тому же должны были получить доступ либо к библиотекам французского и английского монархов, либо к нескольким частным книжным собраниям, принадлежавшим высшим церковным иерархам и светским сеньорам, также располагавшим копиями двух процессов[887].

Сходной оставалась ситуация и в раннее Новое время. Хотя количество сочинений, посвященных Орлеанской Деве, неуклонно росло, сведения о Домреми в них либо отсутствовали вовсе, либо — например, в тех случаях, когда за перо брались авторы, считавшие себя потомками семейства