пришлась на конец шестидесятых – начало семидесятых, время расцвета фарцы, подпольных пластинок и подпольных миллионеров. Затянувшийся пубертатный конфликт с отцом-генералом толкнул молодого студента в нехорошую компанию. За хранение и перепродажу валюты он получил семь лет колонии.

Выйдя из тюрьмы и не найдя себе места в обществе, он взялся торговать краденым, тунеядствовал и презирал власть, лишившую его из-за каких-то пары тысяч долларов лучших лет жизни.

Пока мать девушки, ослабленная долгим одиночеством, спивалась рядом с ее отцом, юная красотка, перепробовав всю окрестную шпану, неожиданно остановила свой выбор на перспективном и чистеньком «ботане».

Когда Поляков вез убийцу в автозаке на допрос, он задал ей всего один клокотавший в нем вопрос – зачем она, циничная не по годам, жестокая сучка, вышла замуж не за бандита, а за столь неподходящего ей по ментальности парня.

Подняв на него ошалевшие, с черными кругами от туши, притягивающие своей опасной силой глаза, она ответила:

– Потому что я, выросшая на обочине общества, всем существом тянулась к тому, что должно было принадлежать мне по судьбе. Если бы отцу тогда дали условно, у меня была бы другая жизнь, от нас с матерью не отвернулись бы родные дед и бабка, я читала бы хорошие книги, а не мыла с матерью в подъездах полы, поступила бы в вуз и встретила такого, как мой Леша. Только я была бы другой – той, которой и должна была стать».

Той девке дали десять лет.

И вот теперь, спустя почти три десятилетия, глядя, как Агата – оставившая в катране, как плащ, свой опереточный образ, ставшая естественной и легкой в движениях, выйдя из калитки Швыдковского, спешит по дороге к его припаркованной у леса машине, Поляков вспомнил тот давнишний разговор и понял, что для него Агата.

Чем-то неуловимым, но верным она была похожа на девушку из его юности.

Взметнувшимся вихрем за несколько секунд пронеслось в памяти то, что он, казалось, почти забыл…

…Лена работала секретарем в С-м университете, где Поляков учился на инженера.

Она не была красавицей, но за ней волочились многие.

Привлекали ее открытая улыбка, еще подростковое, угловатое и нежное очарование мимики, непосредственность суждений и реакций и, конечно, красивый, удлиненный, обрамленный ресницами с комочками туши, разрез глаз.

На первом курсе он крепко влюбился и постоянно придумывал повод для визитов в канцелярию декана.

Отец Полякова, прапорщик, служивший завхозом в местном стройбате, мыслил и действовал в устойчивой в Советском Союзе парадигме кумовства. Он помогал университету краской и стройматериалами, тем самым добиваясь для сына особого положения. С деканом отец познакомился еще в июне, перед зачислением Полякова в универ.

Роман ненавидел дни, когда отец появлялся в универе – молодцеватый, подтянутый, до тошноты провинциальный: всегда в наутюженной рубашке, тщательно заправленной в брюки, туго схваченные ремнем.

Декан, как и отец, был осторожно жуликоват – ища выгоду, не забывал оглядываться по сторонам. Но держались оба подобно князькам – на их лицах камнем застыла печать превосходства, а рубленые фразы были исполнены категоричных суждений и плоских, в адрес молодежи, шуток.

Расслабляться отец умел лишь по праздникам – в компании друзей-вояк и их шумливых и пошловатых, как фарфоровые кошки, жен.

После пары рюмок тугое лицо отца разглаживалось, из него вдруг отчетливо начинал проглядывать другой человек – бравый, великодушный кавалерист с шашкой наголо: освободитель баб и детей, балагур и боец, каким был когда-то уже его отец, служивший в красной кавалерии.

В остальные же бесконечные, слипшиеся в одно серое пятно дни Роман видел в доме агрессора, так или иначе добивавшегося от домашних – сына и жены – подчинения. Мать отчитывалась о каждой копейке, суп и дежурная рюмка водки должны были быть строго определенной температуры, кровать в комнате Романа всегда тщательно заправленной, а оценки в дневнике не ниже четверки. Он почти не интересовался друзьями и личной жизнью сына, зато любил прицепиться с каким-нибудь риторическим вопросом и, услышав иное мнение, тут же выходил из себя.

Лет до четырнадцати отец был для Романа почти богом – хоть недобрым и грешным, но всемогущим и неуязвимым: отец даже с тяжелого похмелья брал в руки гантели, а позже, бросая суровый взгляд в большое коридорное зеркало, тщательно приглаживал на себе китель.

Когда мечты Романа о противоположном поле опустились из заоблачных мальчуковых фантазий на землю, он разглядел в отношениях отца и матери то, что стало его болезненно задевать: отцовские придирки и грубость, часто граничащую с хамством, безысходную обиду и слезы в материных глазах…

И начал отца ненавидеть.

Боясь в себе этого нового, неправильного чувства, он уже сам, старательно минимизируя любой контакт с отцом, укреплял между ними невидимую стену.

Тем не менее он продолжал относиться к отцу как к богу: дабы не допускать напрасных конфликтов, Роман старался выполнять его просьбы и, хоть и сопротивлялся внутренне, прислушивался к настойчивым отцовым рекомендациям.

Окончив школу с двумя четверками, Роман поступил в университет ради военной кафедры. Отец не хотел, чтобы сын, неприспособленный к армии, тщедушный, цитирующий наизусть стихи, повторил его путь.

Влюбившись в секретаршу Лену, Роман ощущал себя так, словно вокруг него вновь, как в далеких детских фантазиях, образовалось легкое, невесомое облако. Вот только в это облако уже можно было шагнуть наяву.

Щекочущее, сладкое чувство к смешливой девчонке скрашивало монотонность и скуку учебных будней, холодную камерность родного дома.

Весь первый курс он таскал ей шоколадные конфеты, взятые из дома и рассованные по карманам, травил свежие анекдоты и шепотом высмеивал напыщенного декана, а на Восьмое марта «от лица группы» даже осмелился принести цветы.

Сам не зная почему, он хотел дождаться апреля, чтобы пригласить ее в кино. Влажными бессонными ночами Роман то прикусывал уголок подушки, представив себе ее отказ, то парил вне собственного тела, уверив себя в том, что, растянув в удивленной улыбке рот, она примет приглашение.

Девки у него – смазливого и преуспевавшего не только в учебе, но и уже по части выпивки, – конечно, были, но разве быстрый, сугубо физиологичный трах в чужой ванной комнате с грубоватой пэтэушницей можно назвать отношениями?!

За пару дней до Дня космонавтики, когда под ногами уже весело пузырились лужи и в них, как кораблики, плавали фантики, а институтские девчонки переоделись в легкие, демонстрирующие все изгибы женского тела синтетические курточки и плащи, он выхватил из рук кассирши в билетной кассе два белых прямоугольника, обещавших ему начало чего-то нового и неизведанного…

О великой любви длиною в жизнь он, в силу возраста, тогда не