— Да, я согласна, — быстро ответила ему Гедвига.

— Ну что же, прекрасно! Я вижу, вы совсем промокли и, как понимаю, переодеться вам не во что? Пойдемте я, по крайней мере, напою вас горячим чаем. Никаких возражений, вам это совершенно необходимо, это я как врач говорю!

На следующий день, когда девица Берг приступила к своим обязанностям, один из младших лекарей спросил Гиршовского: — зачем тот принял еще одну барышню, ведь в персонале не было недостатка?

— Ах, молодой человек, — покачал головой старый врач, — вы с одной стороны совершенно правы. В нашем госпитале довольно, иной раз весьма милых, сестер милосердия, причем многие из них хороших фамилий. Есть, кажется, даже одна княжна. Но ни одна из них, кроме, разумеется, "крестовых[33]", понятия не имеет, что их ждет! А вот мадемуазель Гедвига понимает это вполне верно. И если я в ней не ошибся, то пользы от нее будет, значительно более, чем от любой другой барышни.

— А вам не кажется, что она жидовка?

— И что, судно с, простите, солдатским дерьмом, как-то иначе воняет, когда его выносит еврейка?

— Нет, но…

— А посему, настоятельно рекомендую вам, коллега, впредь воздерживаться от подобного рода высказываний!

В средине мая дожди закончились так же внезапно, как и начались, после чего наступила страшная жара. Скоро выяснилось, что русские солдаты, казавшиеся совершенно нечувствительными к холоду и сырости, гораздо хуже переносят избыток тепла. Дня не случалось, чтобы на марше у кого-то из них не случался обморок, хотя смертельных случаев, возблагодарение Господу, пока не было. Другой напастью стали частые кишечные заболевания. С последними начали всемерно бороться, для начала запретив пить сырую воду и вскоре положение улучшилось.

Поход продолжался уже почти месяц, когда авангард 13 корпуса достиг Плоешти и встал на дневку. При входе в город, болховцев встречал сам государь, у которого для каждой роты нашлось доброе слово. Солдаты в ответ так дружно кричали "ура", что многие охрипли.

Будищева этот порыв чувств почти не затронул, а вот Шматов орал так, и смотрел на самодержца с таким обожанием, что Дмитрий мог только подивиться такому верноподданническому экстазу. Когда царь, наконец, уехал, многие солдаты и офицеры бросились бежать следом за его коляской. Государю, даже пришлось попросить их "пожалеть свои ноги[34]", но те, разумеется, его не послушали и бежали, пока царский экипаж не скрылся вдали.

Вечером в полку только и было разговоров, что о встрече с царем. Под впечатлением были даже вольноопределяющиеся, а Федька просто прожужжал своему приятелю все уши. То, как посмотрел, то, как рукой махнул, то улыбнулся уж очень милостиво…

— Жуй, давай, — не выдержал он, наконец, указывая товарищу на плошку с остывающей кашей.

— Ага, — охотно согласился тот, и тут же продолжил, как ни в чем не бывало: — Слышь, Граф, это же в нашей деревне никто сроду царя не видал, а я сподобился!

— Что, и помещик?

— А чего помещик, — пожал плечами Шматов, — он как волю объявили, совсем редко появляться стал.

— Чего так?

— Да кто его знает? Раньше-то почитай не выезжал из усадьбы своей. Все хозяйством занимался.

— Это как?

— Да я мальцом еще совсем был, а родители сказывали, строг был, по хозяйству-то. Как что не по его, так велит выпороть!

— А за что?

— Да за все! Вспахано с огрехами — пороть. Скирды неровно уложены — опять же пороть. А уж если сено сырое, так снимай портки и не греши!

— А теперь?

— А что теперь? Волю объявили, стало быть, крепости более нет. Он осерчал, конечно, говорят, даже кричал, что манифест подложный…

— Значит, теперь не порет?

— Ну почему? Случается, только теперь для этого надо исправника вызвать, да в суд отвести[35]. Там, конечно, не откажут, но это же какая волокита… вот он подалее от имения то и держится, чтобы не серчать. А все государь наш, царь-батюшка, ослобонил…

— Понятно.

— Ничего-то тебе, Граф, не понятно! Хороший ты человек, только не знаешь нашей жизни, хоть вроде и из крестьян сам. Ты вот ни черта, ни бога не боишься, и даже офицера в тебе своего чуют, а через то многое спускают… не поротый ты!

Какое-то время они, чувствуя неловкость, сидели молча. Но Шматов, давно признавший верх Будищева, очевидно, ощущал какую-то вину, оттого что осмелился так говорить со своим старшим товарищем и явно мучился, подыскивая тему для разговора.

— Тебя должно, опять с Линдфорсом пошлют? — наконец нашелся он.

— Типун тебе на язык, — буркнул в ответ Дмитрий, — задрал уже этот подпоручик!

После того, как на переходе Будищева назначили в патруль, начальником которого был брат полкового адъютанта, тот проникся к нему небывалой симпатией и упросил Гаупта всегда посылать его с ним. Тому, разумеется, и в голову не пришло отказать, а Дмитрий стал всерьез беспокоиться, нет ли на уме у молодого и миловидного офицера каких извращений.

На самом деле, он совершенно зря его подозревал в чем-то нехорошем. Просто подпоручик как-то видел его тренировки, и запомнил, как ловко тот умеет ломать руками и ногами разного рода предметы. К тому же, необычный солдат, имел неосторожность травить на привале анекдоты, от которых все, включая начальника патруля безудержно смеялись. Стоит ли говорить, что не все из них были приличными? Впрочем, после некоторой адаптации, юный подпоручик смог блеснуть ими перед другими офицерами, после чего его репутация весьма укрепилась. Многие даже поверили, что Ваня Линдсфорс ничуть неменьший повеса, чем его старший брат.

Между тем, настоящая война становилась все ближе. Настоящая это не та, которую объявляют дипломаты, обмениваясь нотами. Настоящая, это та где гремят выстрелы, взрываются бомбы и ежечасно, ежеминутно и ежесекундно гибнут или калечатся люди, стремясь при этом убить или покалечить других.

Русские войска подтягивались к Дунаю, собираясь переправиться на вражеский берег, а турки, в свою очередь, были полны решимости этого не допустить. Болховцы стояли в пятнадцати верстах от Дуная и потому не видели развернувшейся там эпичной картины сражения, однако звуки канонады доносились столь ясно, что любому новобранцу было понятно — дело там жаркое и кровь льется рекой.

Наконец, пятнадцатого июня полк, получив приказ, двинулся к месту переправы. Лица людей в ожидании боя сразу стали серьезными, однако вступить в сражение им сегодня не пришлось. Уже на полпути встречный казак, принес радостную весть о первой победе русского оружия — наши перешли Дунай!