Ночью я хорошо выспалась и встала чуть свет, чтобы осмотреть окрестности. Выйдя за ворота, я тут же попала в другой двор перед двумя храмами, скрытыми от глаз очень старыми деревьями. Их кровли, увенчанные позолоченными украшениями, были покрыты желтой глазурованной черепицей. Я двинулась дальше, прошла через крытую галерею и… — о чудо! — оказалась на площадке, где начиналась длинная лестница из белого камня, ведущая в долину. Вдали виднелась дорога, по которой мы следовали накануне, деревни, через которые мы проезжали, и десятки монастырей, разбросанных по равнине либо примостившихся там и сям на горных отрогах. Я попала-таки в сказочный дворец своей мечты. То был Пусатин, построенный императором Цяньлуном, и я провела ночь в покоях этого прославленного монарха.

Китайско-монгольская обитель Утайшанъ. — Начинается война

Пусатин — буддийский монастырь. Я вновь с замиранием сердца смотрела на одно из жилищ тибетских отшельников: помост с ковриком, где сидят, скрестив ноги, во время чтения и медитации, а также вдыхала неповторимый запах благовоний и горящего расплавленного масла алтарных лампад, исходящий от храмов, келий и одеяний монахов Страны снегов.

Еще до рассвета меня разбудили трубные звуки рожков, созывавших монахов на утреннюю молитву; заслышав глухой мерный бой барабанов, сопровождавший ритмичное чтение священных книг, я перенеслась на семнадцать лет назад, в ту пору, когда жила в Амдо, в большом монастыре Ста тысяч образов (Кумбум).

Возможно, я в последний раз в этой жизни оказалась в гомпа (тибетском монастыре). Я думала об этом с волнением и в то же время с легкой усмешкой занималась самонаблюдением, сравнивая себя со зрелой женщиной, которая жадно, с грустью наслаждается радостями последней любви, так как возраст не оставляет ей впредь надежд на подобные утехи.

Я оказалась в Утайшане во время большого ежегодного религиозного праздника. Несколько сотен паломников уже собрались в долине, и в последующие дни их количество всё возрастало. Эти люди приезжали сюда из разных, весьма удаленных районов и являли собой пестрое разнообразие типов, костюмов и характеров, но способ выражения их веры был традиционным.

Проявления народного благочестия похожи во всех странах мира. Изображения богов, которым поклоняются, отличаются друг от друга, но верующими движет одно и то же стремление что-то приобрести. Один желает излечиться от своих недугов, другой жаждет благосостояния и мечтает разбогатеть. Третий одержим честолюбием и хочет занять видное общественное положение, стать известным или получить руководящую должность, обеспечивающую и почет, и прибыль. Кроме того, почти все просят ниспослать им долгую жизнь, приходя в ужас при мысли, что они могут покинуть этот мир.

Дабы заполучить желаемое, эти порочные люди принимаются торговаться с богами, считая их такими же продажными, как они сами. Просящие коварно обхаживают идолов, осыпая их знаками почтения, умножая число поклонов и приношений, не скупясь на фимиам и зажигая лампады на алтарях. Некоторые изводят богов просьбами, которые звучат едва ли не угрожающе, либо стараются соблазнить посулами. Верующие присовокупляют к мольбам всевозможные доводы, подсказанные их скудными умами, дабы обосновать справедливость своих притязаний, и даже считают, что они по праву заявляют о своих желаниях. В молитвенниках печатают поразительные образчики подобных просьб. Так что же говорить о молчаливых требованиях, посылаемых небесам представителями всех конфессий?

Вера подавляющего большинства сводится к торгу, причем к откровенному. Один мой знакомый, очень милый епископ, этого не скрывал. Как-то раз за ужином я сказала:

— Ваше преосвященство, коль скоро вы стараетесь получить что-нибудь с помощью молитв, добрых дел и умерщвления плоти, будь то даже райское блаженство, вы занимаетесь торговлей.

— Разумеется! И весьма выгодной торговлей! — искренне воскликнул прелат с непоколебимой уверенностью.

Я уже слышала подобные речи от цейлонских буддистов. В одной газете опубликовали мою статью, где приводились рассуждения о том, что низко и даже подло приобретать заслуги, исключительно для извлечения выгоды.

Дающий еду бедняку, страдающему от голода, утверждала я, должен испытывать удовлетворение от того, что человек, которому он помог, больше не испытывает невзгод. Почему же люди не ценят прекрасные результаты таких порывов, а возлагают все надежды на то, что это подаяние в виде куска хлеба обеспечит им в будущем здоровье, успех в делах или благосостояние? Почему верующий не утешится мыслью, что благодаря милосердным поступкам он избавляется от склонности к эгоизму, развивает чувство сострадания, совершенствуется в нравственном отношении и обретает способность облегчать долю еще большего количества страждущих? Почему его не радует сознание того, что подобным образом он приближается к духовному совершенству? Неужели духовные добродетели кажутся людям столь несущественными, что они направляют все свои помыслы лишь к материальной выгоде и осуществлению честолюбивых планов либо к мечтам о богатстве в следующей жизни и бесконечных удовольствиях в райских кущах? Отклики не заставили себя ждать. Никто из читателей не отрицал преимущества позиции, за которую я ратовала, но почти все они приходили к пессимистичному заключению. «Подавляющее большинство людей, — заявляли мои собеседники, — никогда не совершили бы благородный или благочестивый поступок, если бы не рассчитывали извлечь из этого какую-нибудь выгоду»[29].

Вероятно, протестанты станут возражать, утверждая, что не верят в возможность заслужить вечное блаженство, не говоря уже о других, гораздо менее значительных благах. Всё является безвозмездным даром Всевышнего.

Что ж! Это мнение мне знакомо. Более двух столетий назад, во времена короля-Солнца, кое-кто из моих предков терпел страшные муки во имя своей веры. Но действительно ли этот дар является безвозмездным? Наверное, с тех пор роли поменялись, и люди считают, что само Божество предлагает им сделку: «Если ты в это веришь, тебе обеспечено спасение; если не веришь — геенна огненная».

Напрашивается еще один вопрос: всякий ли человек удостаивается такой сделки? К сожалению, нет, отвечают святой Павел[30], святой Августин, Кальвин и другие, ибо по неведомым нам причинам, известным только Богу, Создатель обрек некоторых своих детей на погибель. Возможно, отзвук этой теории слышится в одной из фраз новейшего сборника католических молитв:[31] «…тот, кто самовластно вершит судьбы, ни перед кем не отчитываясь».