Очевидно, следует учитывать, что в подобных преданиях краски обычно сгущены, однако стоит лишь вспомнить о тогдашних нравах и о том, как покойный хан, покорявший страны, обрекал целые народы на гибель от мечей своих воинов, и сомнения в достоверности этих рассказов значительно ослабевают.

Как бы то ни было, люди, поклонявшиеся человеку, величавшему себя Властелином Земли, с трудом мирились с отсутствием освященного места, где они могли бы отдавать дань его памяти. Вероятно, монголы также продолжали безотчетно верить, что великий герой, продолжавший жить, уехал в какие-то «дальние края» и однажды вновь предстанет перед ними. После их обращения в буддизм эти верования, очевидно, окрепли за счет буддистской теории перерождений, упрощенно и превратно понимаемой как череда перевоплощений личностного бессмертного начала. Несомненно одно: в нынешние времена вера в предстоящее возвращение таких воителей, как Чингисхан, как герой тибетского народного эпоса Гесэр Лингский и другие, тесно переплетается с мечтами восточных народов о процветании.

Итак, в Ечин-Орта, в шатре с позолоченным куполом, находилась серебряная рака, в которой, по мнению некоторых людей, хранились останки Чингисхана, другие же полагали, что тело вождя пребывало там лишь короткое время. Тысячи монголов ежегодно приходили поклониться мощам. Особенно много людей стекалось сюда во время традиционного поклонения святым местам, в третий месяц по древнему китайскому календарю, соответствующий апрелю — маю. В этот период в Ечин-Орта собирались десять — пятнадцать тысяч паломников.

В июне 1939 года китайское правительство известили о том, что принц Тэ, правивший Внутренней Монголией под контролем японцев, намеревается открыть две раки (как правило, речь шла только об одной), находящиеся в Эджен-хоро (т. е. в Ечин-Орта), дабы извлечь хранящиеся там сокровища или чтобы перевезти мощи Чингисхана на территорию, захваченную японцами. Возможно, этот политический маневр был предпринят для привлечения монгольских паломников и превращения их в орудия японской пропаганды по всей Монголии. Так или иначе, китайское правительство приказало перевезти раки в безопасное место. Это было проделано с большой помпой, при участии гражданских и военных властей, а также при значительном стечении верующих. Процессия направилась в Сиань, столицу Шэньси, откуда мощи были увезены в неизвестном направлении.

Весьма сомнительно и даже совершенно невероятно, что в раках либо в одной из них хранятся останки хана. Ходили слухи, что речь идет о прахе какого-то важного монгольского сановника минувших времен. Возможно также, как полагают некоторые, что в раках вообще нет никаких мощей, но такая мелочь не имеет значения для политиков, принявших решение о перезахоронении.

Любая реликвия считается чудотворной. Говорили, что рака из Ечин-Орта временами открывается сама собой, таким образом предвещая близкое возвращение Чингисхана.

В других шатрах находились разные вещи, которыми якобы пользовался Чингисхан: седла, уздечки и т. д. Поблизости также держали лошадей и верблюдов, считавшихся перевоплощенными животными, принадлежавшими завоевателю. Молва не разъясняла, последовали ли они за раками на новое место. Может быть, животные остались в Ечин-Орта, где паломники, поклонявшиеся своему бывшему высокочтимому повелителю, воздавали им должное? Между Ечин-Орта и местом, где я живу сейчас, простирается огромная территория Китая — из-за большого расстояния, а также военного положения мне не удалось это выяснить.

Заезжий монгол, с которым я говорила о перенесении праха и судьбе второстепенных вещей, выставленных для поклонения паломников, высказал мнение, что останки Чингисхана или то, что считалось таковыми, а также «перевоплощенные» животные и другие реликвии были скорее всего перевезены в один из отдаленных уголков Монголии еще до прибытия китайских эмиссаров, завладевших раками. По его словам, было маловероятно, чтобы монголы добровольно отдали подлинные или мнимые мощи своего великого героя. Несомненно, китайцы увезли что-то другое. Неужели они об этом не подозревали? Вряд ли. Но их политиканам для чего-то понадобилась эта комедия с перезахоронением.

Разумеется, монгол разбирался в подоплеке вопроса не лучше моего. Его мнение основывалось на собственных знаниях характера своих соотечественников. Возможно, он не ошибся, и в один прекрасный день «останки» Чингисхана снова где-то найдут, хотя, как оказалось, никто доподлинно не знает места погребения полководца.

По-видимому, Ечин-Орта — не единственное место, где чтят память Джин Джи (так звучит имя хана в устах монголов) и поклоняются его мощам. Один бурятский лама, находившийся в Утайшане, с которым я беседовала о Ечин-Орта, слышал и о других подобных местах паломничества.

Когда я высказала ламе свои сомнения относительно подлинности раки (он также говорил о ней в единственном числе) и перевоплощавшихся на протяжении семисот лет боевых конях и верблюдах, он заявил с необычайной уверенностью:

— Разве такие мелочи имеют значение? Главное, там витает дух Джин Джи. Чувствуется, что он смотрит сверху на толпу, и близок тот день, когда он предстанет перед всеми во всей могучей красе.

Мне уже доводилось слышать подобные предположения по поводу Гесэра Лингского — «Заступника»[35].

Этот бурят бежал из родной Сибири в смутное время, последовавшее за русской революцией. Он рассказывал, что настоятель его монастыря и двести обитавших там монахов были убиты.

Красные, простодушно делился он, считают, что все обязаны трудиться, а тот, кто не работает, не должен есть.

Я не могла сказать буряту, что святой Павел разделял данное мнение[36].

Этот святой не был авторитетом для ламы, который никогда о нем не слышал.

Лама вовсе не считал себя бесполезным лентяем. Мой собеседник был образован по меркам своей страны, находившейся на уровне нашего Средневековья с его схоластикой, и то, что его хотели заставить заниматься физическим трудом, казалось ему непростительной глупостью. Безусловно, его забайкальские собратья по вере рассуждали так же, и монахи, погибшие от пуль красноармейцев, очевидно, отстаивали свое право духовных людей на обслуживание неразумной чернью. Я не сомневалась, что они защищали бы его с оружием в руках. Я слишком хорошо знала этот народ, чтобы полагать, что они шли на заклание, подобно ягнятам, и крепкий мужчина, рассказывавший мне о тех событиях, как-то странно улыбался, когда я спрашивала его об этом.

Сибиряк также сообщил мне о смерти одного соплеменника, интересного человека, игравшего важную политическую роль в Тибете. Это произошло двумя годами раньше. Речь шла о некоем бурятском ламе по имени Доржи; он переделал свое имя на русский манер и стал Доржиевым. Этот довольно просвещенный человек был наставником покойного далай-ламы Нгаван Лобсан Тубтэн Гьяцо, умершего 17 декабря 1933 года. По слухам, именно благодаря бдительности и разумным советам своего воспитателя далай-лама не умер в детстве или в ранней юности, как ряд его предшественников — регенты, заинтересованные в непрерывной смене несовершеннолетних монархов, не способных управлять государством, тайно давали своим подопечным какое-то искусно приготовленное «средство для долголетия» или особый чай, в результате чего те отправлялись в мир иной, до нового воплощения на этом свете. Так или иначе, далай-лама всячески выражал свое расположение к бывшему наставнику и всецело ему доверял.