Большинство людей не допускают и мысли о том, что Бог лишен всякого пристрастия и, владея всеми благами, щедро раздает их без каких-либо условий.

В Индии верующие, поклоняющиеся Вишну, говорили мне: «Любовь необъяснима. Человек любит, так как он не может не любить — это врожденное, стихийное чувство. Мы любим Бога не потому, что Он любит нас или может сделать нас счастливыми — причина этой любви нам неизвестна, и мы не пытаемся ее понять. Все наши рассуждения на данную тему были бы бесполезными, ибо наш разум не в силах постичь Бога и его деяния.

Однако даже если бы Всевышний обрек нас на вечные муки, мы все равно бы Его любили[32] и едва ли не радовались бы своим страданиям, ведь коль скоро Он подвергает нас этой пытке, значит, ему так угодно. Какую бы цену Он ни заставлял нас платить за свою любовь, тот, кто поистине любит, не может не испытывать несказанную радость оттого, что доставляет Богу это удовольствие».

Я не разделяю убеждений приверженцев Вишну, но преклоняюсь перед этими «язычниками», избавившимися от религиозного меркантилизма.

Подобные мысли приходили мне в голову, когда я смотрела на паломников, молившихся в храмах Утайшаня.

Буддийские монастыри отличаются друг от друга архитектурой, внешним видом и поведением их обитателей. Бывший императорский дворец Пусатин был построен в чисто китайском стиле. Его деревянные, украшенные скульптурами храмы с обильной позолотой занимали обширное пространство, где росли деревья, возраст которых, вероятно, исчислялся несколькими веками, о чем свидетельствовали их причудливо искривленные стволы. Вокруг возвышалось множество каменных обелисков с надписями и старинных бронзовых курильниц для благовоний высотой в три-четыре метра.

Эти храмы могли бы быть величественными, но, к сожалению, их загромождали статуи, картины и другие, порой ценные и редкие, а в основном безвкусные, вещи, обилие которых превращало святилища в пыльные склады всякой всячины.

Главный храм являл верующим подлинное чудо. Иногда в сухую погоду вершина его кровли источала влагу, стекавшую по черепицам и медленно, по капле, падавшую на ступени лестницы, ведущей к колоннаде. По словам здешних монахов, это был знак благодати, ниспосланной Манджушри (по-тибетски Джампалянг, по-китайски В аньсунь-пуса) Пусатину.

Верующие, лежавшие на ступенях храма, смотрели, как их чашки постепенно наполняются чудотворной влагой. Собранная таким образом вода разливалась по флаконам, а затем отправлялась в дальние края, в Монголию или Тибет, для лечения больных. Другие паломники оставляли на лестнице кучки ячменной муки и ждали, когда они пропитаются жидкостью. Из этой муки якобы изготавливали средство для долголетия или использовали ее как лекарство.

По-видимому, дисциплина была в Пусатине очень слабой. Не говоря о высших служителях культа, монастырских ламах и чиновниках, выполнявших временную работу — все они крайне редко участвовали в совершавшихся обрядах, — даже простые монахи уклонялись от своих обязанностей.

В религиозном обряде, совершавшемся два раза в день, участвовали лишь молодые послушники. Эти юные шалопаи в разношерстном отрепье и потрепанных монашеских рясах держали в руках музыкальные инструменты, на которых они никогда не учились играть, и дули в них изо всех своих юношеских сил, били в барабаны и яростно ударяли по тарелкам. Путаясь в лохмотьях, заменявших им рясу, они трижды обегали вокруг храма под колоннадой. Затем ватага галопом спускалась по лестнице и трижды падала ниц у ее подножия, воздавая хвалу Богу. Покончив с этим, проказники разбегались, возвращаясь к своим играм, к работе у хозяина, а также, возможно, к какой-нибудь бессмысленной учебе.

Говорили, что статуя Джампалянга, стоявшая в храме, вокруг которого происходила вся эта кутерьма, наделена даром речи. Когда покойный панчен-лама приехал в Утайшань, она обратилась к нему и якобы предсказала нынешнюю китайско-японскую войну. Узнав об этом, я недоумевала, почему Джампалянг хранит молчание в своем алтаре и не возмущается шумом, который поднимают послушники, нарушающие его покой.

К счастью, на празднике можно было услышать более приятные музыкальные выступления. Изрядное число буддийских монахов, обитающих то в Утайшане, то в Пусатине, то в других монастырях, разбросанных по округе, родом из Монголии, а монгольские мелодии ласкают слух, хотя они и не обладают грозным величием тибетской музыки[33]. Терции и квинты флейт, серебристый звон колокольчиков, благозвучные кимвалы и сдержанные литавры — эта идиллическая музыка создает вокруг себя безоблачную атмосферу золотого века. Я слушала ее с наслаждением, будучи неисправимой дилетанткой, но следует заметить, что одни и те же звуки вызывают у людей неоднозначный отклик. Однажды вечером, когда я сидела на террасе, возвышающейся над долиной, и упивалась чарующей красотой этих ангельских напевов, один монгольский паломник народности ордос, говоривший по-тибетски, сказал мне:

— Вы слушаете музыкантов… А ведь под эту музыку шли войска Чингисхана.

Его взгляд блуждал вдали, как бы силясь разглядеть сквозь туман, начинавший окутывать горы, передовой отряд «людей-конников», которых грозный возродившийся герой вел на новые кровавые битвы.

Золотой век… Увы!.. Тремя неделями позже в Китай вторглись не Чингисхан с его всадниками, а японцы со своими самолетами.

Если бы не они, я бы отправилась в Ечин-Орта[34], край ордосов, одно из мест непреходящего поклонения монголов великому хану, и увидела бы там серебряную раку, в которой, по слухам, хранятся или хранились его останки.

Согласно расхожей истории или легенде, захоронение знаменитого монгольского завоевателя было спрятано с величайшими предосторожностями, чтобы его никогда не обнаружили. Дабы никто из свидетелей погребения не смог указать местонахождения могилы, все те, кто участвовал в перевозке тела вождя или оказался на пути похоронной процессии, якобы были убиты.