– Я люблю тебя, Ася. Я тебя люблю.

Я смутилась и ничего не ответила – может быть, нужно было, но там и тогда это было невозможно. В течение следующего месяца мы «близко общались» несколько раз и всегда так же, как тогда, в пещере: как-то вкось, тайно, почти незаметно. После мы никогда не говорили о том, что было между нами, как будто совершили что-то ужасное, о чем нужно молчать. До сих пор не понимаю, почему я сразу это не пресекла.

Дело в том, что телесность была для Вальтера чем-то второстепенным. Во-первых, из-за своей близорукости он на все смотрел не так, как другие. Все тут же переводилось в слова, формулировалось и вывешивалось на широкую стену его интеллекта. Даже эротическая сторона жизни тщательно вымарывалась из обычных телесных проявлений, правда от моего сопротивления угольки эроса часто разгорались ярче. Так происходит у многих мужчин: они страстно хотят невозможного. Когда ты даешь им что-то, они этим пренебрегают. Если же откажешь, они сведут тебя с ума, лишь бы вымолить это.

К концу лета мои отношения с Бернхардом вконец испортились, и я готова была навсегда расстаться с ним. Как-то раз, не подумав, я сказала Вальтеру:

– Хорошо, поезжай со мной в Ригу. У моей родни там дом, будем в нем жить. Дом деревянный, с черепичной крышей – когда дождь, она вся блестит, переливается. Тебе понравится.

По его лицу пробежала мрачная тень. Он посмотрел на меня с выражением печали, которым к этому времени успел овладеть в совершенстве, и вдобавок грустно опустил брови. Казалось, его душа сбежала сквозь глазницы и от Вальтера Беньямина осталась одна только оболочка. Меня это напугало.

– Что не так? – спросила я. – Разве ты не этого хочешь?

– Я люблю другую женщину, – проговорил он. – Ее зовут Юла, Юла Кон.

Такого поворота я не ожидала:

– А как же Дора, твоя жена? И сын? Неужели они так мало для тебя значат?

– Я от них сбежал.

– Вот как – сбежал, – сказала я, не в силах сдержать иронический смешок.

Мало того что он женат и у него ребенок, теперь выясняется, что есть еще и любовница. Я просто его очередная пассия – придворная дама при его троне.

– Прости меня, – произнес он. – Я обидел тебя? Прости, если сделал тебе больно.

– Не переживай, я не собиралась за тебя замуж.

– Дело не в этом, просто…

– Вальтер, пожалуйста. Все это не важно. Мне все равно. Жизнь – сложная штука. Я понимаю.

– Нет, важно.

Он сложил пальцы в кулак и поднес его ко лбу, что делал нечасто.

– Не важно, – сказала я. – Все мы совершаем ошибки.

Мне было неловко говорить эти избитые, бессмысленные слова. Вот что происходит с людьми в подобных обстоятельствах. Когда дело касается любви, даже интеллектуалы с блестящим философским умом начинают разговаривать друг с другом как идиоты. На следующий день я уехала в Ригу – через Неаполь, Рим и Флоренцию. Я знала, что Вальтер так дела не оставит. И мне почему-то казалось, что про Юлу Кон он все выдумал. Это была уловка, способ не связывать себя определенным образом действий.

Юла Кон была скульптором, так, во всяком случае, все говорили (я-то не видела в берлинских галереях ни единого ее изваяния). Это было, по всей видимости, вялое, почти растениеподобное существо. Потом Брехт просветит меня, что лучшее эссе Вальтера – о романе Гёте «Избирательное сродство» – вдохновлено сложностями в его отношениях с Кон. Образ, соответствующий ей у Гёте, – Оттилия, любовный идеал, который не может быть в полной мере воплощен в человеке. «Великое произведение всегда вырастает из боли», – говорил Брехт. Так это или нет, но Вальтер явно страдал, когда писал это эссе. Мука пронизывает это сочинение до последней фразы.

Юла появилась в жизни Вальтера за несколько лет до Доры. Они встретились в Берлине до войны, и он годами c присущим ему парадоксальным сочетанием непостоянства и одержимости добивался ее внимания. Даже женившись в 1917 году на Доре, он продолжал видеться с Юлой и писать ей. В артистических кругах послевоенного Гейдельберга она знала всех и каждого. Ее имя упоминал иногда и Бернхард, и его друзья, считавшие ее прихлебательницей, вечно околачивающейся на периферии, среди разных важничающих деятелей, которые обычно концентрическими кольцами скапливаются вокруг братии художников.

Меня никогда не интересовала периферия, прозябание где-то на обочине. Коммунисту нужна власть, для того чтобы накормить голодных, дать кров бездомным, снести стены между классами и в конечном счете уничтожить сами классы. Этого невозможно добиться, болтаясь на обочине. Маргинальность притягательна только для впечатлительных буржуа. Она позволяет буржуазии оправдывать собственную несостоятельность. Это удобное укрытие от опасностей и невзгод.

Я и в Москву переехала потому, что она стала средоточием народной революции. Мне очень хотелось почувствовать, что такое настоящая власть, Бернхарду тоже: он намеревался сделать себе имя в тамошнем театре и, может быть, в «Госкино», где в последнее время расцветал советский кинематограф. Нам обоим казалось, что в Москве нас ждут неисчерпаемые возможности. И в самом деле, у меня быстро завязались знакомства в Пролеткульте – организации, ставившей своей целью выявление скрытых творческих сил пролетариата (Вальтер не проявил к этому движению ни малейшего интереса, что еще раз свидетельствует о въевшейся в него буржуйской чувствительности).

Вальтер внезапно врывался в мою жизнь грозовой бурей с раскатами грома, вспышками молний и колыханием воздуха, а потом уносился за горизонт, оставляя за собой слабеющее эхо и дождь на многие дни. Сначала он не принял моего предложения приехать в Ригу, а через несколько месяцев приехал без приглашения, снял номер в дешевой гостинице-клоповнике и даже не сообщил, что он в городе. И стал ходить по улицам в надежде где-нибудь мельком увидеть меня. В своем фрагменте «Стереоскоп» он пишет: «Я оказался в Риге, чтобы увидеть одну женщину. Я не знал, где ее дом, не знал ни города, ни языка. Никто меня не ждал, всем я был чужой. Часа два я в одиночестве бродил по улицам. Такими безлюдными я их никогда не видел. Из всех дверей вылетало пламя, с каждого угла сыпались искры, все трамваи неслись на меня, словно пожарные машины. Мне почему-то важно было, чтобы из нас двоих сначала я увидел ее. Взглядом своих глаз она могла бы поджечь меня, словно чиркнув спичкой. Если бы она коснулась меня первой, я бы взлетел на воздух».

Иметь дело с человеком, находящимся в таком состоянии, было настоящей мукой. Я, как дура, разрешила ему остановиться у меня на две недели. Еще большим безумием было позволить ему однажды ночью, когда было много выпито, соблазнить меня.

– Милая, ты скована до невозможности, – сказал он. – Давай я сделаю тебе массаж.

Не успела я и глазом моргнуть, как его рука уже была у меня между ног. Дальше – больше, и вот он уже всем телом опустился на меня сзади. Я оставалась неподвижной и не смогла сопротивляться. Но на следующий день я сказала ему: