– Больше это не должно повториться. Я не хочу с тобой спать. Мой любовник – Бернхард.

Я просила его остаться мне другом, настоящим другом.

– Ведь друг ценнее, чем любовник, – успокаивала его я.

Он, видимо, обиделся и, упав духом, уехал из Риги.

Зимой 1926 года он, снова без предупреждения, объявился в Москве. Я тогда была в санатории, пыталась восстановить силы. Врачи в один голос говорили, что многолетний упорный труд в театре, где я хотела добиться профессионального успеха, и одновременно активная общественно-политическая работа изрядно расшатали мои нервы. Я не могу назвать себя сильным человеком, хоть и делаю вид, что несгибаема. Да и мои отношения с Бернхардом оставляли желать лучшего. Он морочил мне голову: сначала похвалит, а потом своими ухмылочками и тонкими шпильками перечеркнет все, что сказал. Видимо, он привык к тому, что актриса прыгнет сквозь любой, даже самый маленький, обруч, какой бы он перед ней ни поставил. Я находила это невыносимым и громко кричала:

– Ты мне не режиссер!

Но это не оказывало на Бернхарда никакого действия. С таким же успехом можно было бы кричать на бетонную плиту.

У меня не было ни малейшего желания видеть сейчас Вальтера, но он уже сидел у моей кровати, ерзал на стуле и курил одну сигарету за другой. Глядя на меня своими черными печальными глазами, он умолял меня уйти от Бернхарда и стать его возлюбленной. Какая нелепость! Он прислал телеграмму о том, что приезжает, и просил в ней бедного Бернхарда встретить его на Белорусско-Балтийском вокзале[78] (Бернхард, конечно, согласился: он считал Вальтера «милым стариной»). Они пришли прямо ко мне в комнату – Бернхард был озадачен, а Вальтер, затаив дыхание, ждал невозможного. Он подарил мне свою странную, словно написанную сумасшедшим книжечку фрагментов «Улица с односторонним движением». Она была посвящена мне: «Эта улица названа именем Аси Лацис, в честь инженера, проложившего ее через автора». Бернхард, увидев это посвящение, изумленно посмотрел на Вальтера. Слава богу, он не ревновал, это не в его характере. Потом, оставшись со мной наедине, он сказал:

– Ася, не нужно давать ему повода. Человек явно сходит по тебе с ума.

Но я и не давала ему повода. Я вообще ничего ему не давала!

Чего именно хотел он добиться этим приездом? Я не собиралась пускать его в свою санаторную койку: есть пределы того, на что можно пойти ради Народа, а политические убеждения Вальтера уже были неустойчивы. По его письмам можно было предположить, что он готов вступить в партию, но теперь, оказавшись в самом центре революции, он заартачился.

– Я не вполне уверен в правоте большевиков, – говорил он, – но в принципы социализма верю. Просто я не понимаю, как эта идеология смогла бы приносить пользу на практике. Прежде чем становиться членом партии, мне нужно по многим вопросам договориться с самим собой.

Так он и продолжал всякий раз что-нибудь нерешительно лепетать.

Я пыталась объяснить ему, что если он хочет остаться в Москве и преуспеть в здешнем литературном мире, то нужно вступать в партию. Скоро можно было бы обзавестись связями, а значит, и заказами. Можно было бы писать рецензии на пьесы или же статьи для Большой советской энциклопедии. На правильные культурные начинания выделялось много денег. Советы особенно горели желанием улучшить отношения с Германией, и им нужны были их сторонники в прессе, знавшие язык. Кто лучше подошел бы для этой роли, чем Вальтер Беньямин, чьи статьи уже выходили в нескольких ведущих газетах Берлина и Франкфурта?

– Разыграешь карты правильно, и успех у тебя в кармане, – сказала я ему. – В Кремле будешь работать!

Вальтер, как обычно, неопределенно кивнул. Он всегда неопределенно кивал.

Думаю, что против Советского государства его настроило то, что произошло с Эрнстом Толлером. В то время Толлер был, несомненно, самым влиятельным драматургом-социалистом, одним из руководителей недолго просуществовавшей Баварской Советской Республики. Его пьесы в переводе ставились в России, и их посмотрело огромное количество зрителей. О его приезде в столицу трубили повсюду: везде висели афиши, их клеили на стены и заборы, по бокам трамваев, на вокзалах. Ожидалось, что он прочтет лекцию в институте Каменевой[79], и послушать его собирались сотни людей. Увы, прямо перед его прибытием он подвергся нападкам со стороны своего врага Пауля Вернера, утверждавшего, что Толлер ведет контрреволюционную деятельность. «Правда» неожиданно приняла сторону Вернера, и, когда Толлер приехал читать свою лекцию, двери института оказались запертыми.

– Возмутительно! – повторял Вальтер. – Вот так взять и наброситься на Толлера, запретить ему выступать. А ведь он выдающийся человек!

Я попробовала объяснить ему, что в России борются друг с другом множество разных взглядов и общепринятое мнение постоянно меняется. Звезда Толлера снова взойдет на театральном небосводе, если он докажет, что является полезным членом партии.

– Кому какое дело, в партии он или нет? – почти крикнул Вальтер, сидя у моей постели.

Слыша, как мы отпускаем шуточки по тому или иному поводу, кое-кто из санаторского персонала и так уже смотрел на нас с подозрением.

– Мы должны быть сплоченными, – сказала я. – Все, что мы можем, – это обеспечить единство партии. Внутри ее, конечно, могут быть разногласия. Они даже должны быть. Но если мы слишком увлечемся спорами друг с другом, силы реакции погубят нас.

Бернхард сидел за спиной у Вальтера и закатывал глаза. Он делал для Беньямина все, что мог, даже представил его редактору Большой советской энциклопедии, который заказал статью о Гёте. Но благодарности от Вальтера было не дождаться. Все его мысли были о другом: обо мне.

До сих пор вижу, как он сидит, вздыхает, внимательно смотрит мне в глаза, словно умирающий, который боится темноты. Он появлялся у моей постели каждый день после обеда с охапкой цветов, конфетами, коврижками, свежими сливками. Рисовал фантастические картины нашего будущего.

– Нам нужно опять поехать на Капри, – снова и снова говорил он. – Пойти в пещеру Матермания.

Пару раз, когда Бернхарда не было, он набрасывался на меня, и мне приходилось слегка подыгрывать: я перебирала пальцами его волосы, но не слишком много ему позволяла. Однажды он сильно напугал меня: заплакал и сказал, что если я не отвечу ему взаимностью, то он обязательно умрет, может быть, прямо на полу у моей кровати.

– Ася, ты меня любишь? Скажи правду, пожалуйста!

– Люблю, – ответила я. – Но скорее как друга.