Иванов-Степной.

Влачит злой кельт вслед за собой зверинец,

Чтоб потешать дорогой дикарей.

Там в клетках у него томятся дети Рима:

Патриций и поэт, весталка и трибун…

Выездная. Вы всегда стихами говорите?

Иванов-Степной. Всегда.

Чемоданов. А почему вы не рифмуете ваши вирши?

Иванов-Степной.

Что проку нам в поэтике отцов,

Давным-давно пропахшей мертвечиной,

Когда встает прекрасная заря

Неслыханного, юного искусства,

Которое украсит новый мир…

Вульф. Вот вам Мымриков покажет прекрасную зарю, когда ему надоест этот коммунистический балаган.

Сидоров. Обидно, конечно, что эти поганцы задумали устроить из нас зверинец, но, значит, такая у нас судьба. Делать нечего, будем как миленькие обезьянничать по-всякому, а наши кельты из Коровьей слободы станут пальцем на нас показывать – смотрите, дескать, православные, господин Сидоров сидит под стеклом, как инфузория какая, и лапками шевелит!

Чемоданов. Действительно, ничего не поделаешь, господа, приходится платить по счетам отцов. Мой батюшка, царство ему небесное, дворовых мужиков из собственных рук порол, повара однажды на трое суток в засохший колодец посадил, всех девок на деревне перепортил и ни одной солдатки не упустил. Русский народ, разумеется, и богоносец, и сердцем отходчив, но уж слишком беспардонно над ним измывались наши отцы и деды, так что теперь извольте лапками шевелить.

Проститутка. Зато мы будем существовать на полном пансионе, а пролетарии того и гляди перейдут на жмых!

На этом беседа временно пресеклась, так как за спинами конвоиров арестантам предстала ужасающая картина: за угол, громыхая, заворачивала телега, груженная трупами, видимо, только что расстрелянных заложников, которые были прикрыты рядном для отвода глаз. Жертвы «красного террора», впрочем, только угадывались по голым изящным ступням, торчавшим из-под рядна, да по одной шелковой портянке, которая намоталась на тележное колесо.

Выездная. Удивительно, господа! Каждое явление природы представляется сравнительно ясным, если исходить из монадологии Лейбница или теодицеи Канта, но наипростейшая эманация нашей губернской жизни ставит меня в тупик. Зверинец какой-то, матрос в желтом фраке, трупы, как туши, наваленные в телеге, – нет, господа, это понять нельзя!

о. Восторгов. А вот выпорют они вас завтра принародно за эфиры-зефиры, и все станет ясно как божий день.

Вульф. Видите ли, сударыня, дело в том, что европейское качество в российских условиях обыкновенно распадается на европейское количество и «кузькину мать» как хирургический инструмент. В Европе, положим, философия позитивизма, прибавочная стоимость, фратерните и эгалите – это все факультативные дисциплины, а у нас – руководство к действию, неукоснительное, как щи с говядиной на обед. Ведь равенство и братство – прекрасная греза, и более ничего, но в России их будут внедрять, как оспопрививание, и в результате в живых останется четырнадцать человек.

Выездная. Хорошо. Ну а зверинец-то тут при чем?

Проститутка. Не знаю, как зверинец, а я точно ни при чем. Уж как я натерпелась при старом режиме от мужского класса – это кошмарный сон!

Чемоданов. Мне, во всяком случае, даже и наихудшем, ничто не помешает заниматься моими эпизоотиями в музее живых фигур!

о. Восторгов. И впрямь, господа: пускай эти филистимляне по-всякому издеваются над народом, мы, со своей стороны, будем прикровенно славить имя Господне и, таким образом, окормлять православный люд.

Сидоров. Я-то хоть отъемся на счет Карла Маркса и Губчека.

Выездная. А ведь это идея, господа! Давайте, действительно, обстоятельствам вопреки продолжим великое дело просвещения народного, которому столько сил отдал русский интеллигент! Давайте каждым словом, поступком, жестом «сеять разумное, доброе, вечное», как когда-то сказал поэт!

Иванов-Степной.

Пока пылают вольностью сердца

И слово «честь» еще не позабыто,

Мой друг! Своей святою кровью

Отеческие стогны окропим…

Чемоданов. Гм!..

Танцевальная зала в особняке купца Пересветова была поделена на две примерно равные части натуральным деревянным забором с просверленными в нем многочисленными дырочками на уровне человеческих глаз и калиткой, которая для верности запиралась на висячий замок, крючок, щеколдочку и засов. По ту сторону забора, уже исписанного снаружи гадостями общенационального образца, было устроено что-то вроде великосветской гостиной, идею которой, впрочем, нарушал кабинетный стол, уставленный лабораторной посудой, и бордельное канапе.

Вдоль забора расхаживали туда-сюда Мымриков с Петергазом, оба озабоченные, невыспавшиеся и одетые кое-как.

Мымриков. Неприятность вчерась получилась – я прямо буду говорить: контрреволюционного звучания неприятность – другого слова не подберешь.

Петергаз. Что такое?

Мымриков. Да вот эта недорезанная интеллигенция вчерась говорит на нашего геройского балтийца: «Помилуйте, – говорит, – это хулиган какой-то, а не лакей».

Петергаз. Да хрен с ними, ей-богу! Мы их сюда не на блины позвали, а чтобы выставить на позор.

Мымриков. Так-то оно так, да только наш балтиец взаправду крут. Стрелять пока не стреляет, но полковнику таки надавал по шее из-за какого-то пустяка. Короче говоря, пришлось дать ему отставку и объявить конкурс на эту должность среди мирного населения, потому что, как ты понимаешь, за решеткой пролетариев у нас нет. Ну, расклеили мы на Хлебной площади и в Коровьей слободе сколько-то афишек на этот счет, и что же ты думаешь?! Двести человек набежало записываться в лакеи – такая, понимаешь, вышла промашка и срамота. Нет, товарищ Петергаз, не скоро, ой, как не скоро в народных массах возьмет верх сознательный элемент. Придется ждать, я так думаю, года два.

Петергаз. На то и щука в море, чтобы карась не дремал.

Мымриков. И опять я не понял эту народную мудрость.

Петергаз. Я хочу сказать, что на то и существует партия большевиков, которая призвала нас с тобой в свои несгибаемые ряды, чтобы в ударные сроки задавить мелкобуржуазную стихию и возвысить сознательный элемент. Согласно учению Карла Маркса…

Мымриков. Открывать пора.

Петергаз. Ась?

Мымриков. Я говорю, открывать пора. У ворот с утра полгорода собралось.

В публике, толпившейся у особняка Пересветова, уже наблюдалось некоторое волнение и чуть ли не ропот слышался там и сям. Несмотря на то, что по городу загодя были расклеены объявления об открытии «Живого музея старорежимного быта», никто толком не знал, что именно будут показывать, и среди горожан даже распространилось злостное измышление, будто бы привезли знаменитую бородатую женщину Скороходову, и любопытствующим не терпелось проникнуть внутрь.