Неужели Куба потеряна для нас навсегда?

Кеннеди произносит какие-то слова, но слова нам сейчас не нужны. Нам нужны самолеты и танки. Нужны люди, готовые сражаться. Хорошо подготовленные солдаты, а не горстка слабо обученных добровольцев, у которых нет шансов победить превосходящие силы противника и которые погибнут или попадут в плен, брошенные американцами.

Нам нужны военные действия со стороны Соединенных Штатов.

– Мы никогда не вернемся, да? – спрашивает меня Мария, готовясь ко сну.

От слабости и от горя я признаю ту правду, которая мучила меня уже давно:

– Я не знаю.

* * *

Проходят дни, проходят бессонные ночи. Я ворочаюсь в постели, думая об Эдуардо и о Кубе. Какие там тюрьмы, я видела своими глазами. Теперь Дуайер и его коллеги, конечно, выдвинут план с убийством на первое место. Должны. А что им еще остается? Махнуть на Кубу рукой?

Из репортажей, которые последовали за неудачной высадкой десанта, становится ясно, что Кастро знал о наших планах. Видимо, Дуайер был прав: у Фиделя в Соединенных Штатах повсюду глаза и уши.

Неужели нас предал кто-то из наших?

На этой неделе опять собирается хайалийская группа: возможно, там я что-то узнаю.

Раньше я сомневалась в пользе такого шпионажа, но недавние кубинские события заставили меня с бî́льшим уважением отнестись к этому направлению деятельности ЦРУ. А если и я способна чем-то помочь, то разве можно оставаться в стороне? Когда мои соотечественники лежат, убитые, на кубинском побережье и томятся в тюрьмах Фиделя, я не могу ничего не делать.

В этот ранний час на пляже почти пусто. Сезон закончился, общество разъехалось: кто в Ньюпорт, кто в Нью-Йорк, кто еще куда-нибудь. Я иду к своему всегдашнему месту. Возле пальмы, под которой я привыкла сидеть, маячит мужской силуэт. Я останавливаюсь.

Мой первый импульс – повернуть к дому. Но, как ни сильны мой гнев и мое волнение, трусихой я никогда не была. Поэтому, вместо того чтобы убежать, я подхожу к нему так близко, что он может протянуть руку и дотронуться до меня.

Выглядит он ужасно: похудел, под глазами залегли тени, на рубашке, раньше всегда безупречно выглаженной, складка. Даже две.

Мы молча смотрим друг на друга. Я чувствую, что он изучает меня, как я его. Только какие признаки он ищет, я не знаю. С того кошмарного вечера, когда я видела его с невестой, прошло около двух недель, но кажется, будто это было давным-давно.

Он первым нарушает молчание:

– Ты меня бросила.

– Ты мне солгал.

– Я знаю, прости. Я не хотел сделать тебе больно, не хотел тебя потерять. Конечно, это не оправдание, но я действительно именно поэтому поступил так, как поступил.

– Ты мне солгал, чтобы меня не потерять? Ты сам-то понимаешь, до чего нелепо это звучит? Я знала, что ты помолвлен. Я понимала, какое место занимаю в твоей жизни. Или мне так казалось. А потом ты меня обманул.

– Я боялся потерять тебя, нарушив то хрупкое равновесие, которое между нами было. Мы ведь и без того ссорились, а тут еще с Кубой все осложнилось. Я не хотел усугублять положение.

– Ложь – не выход.

– Теперь я понимаю.

Женщина с собакой проходит мимо, пристально глядя на нас. Мне вспоминается предостережение Эдуардо.

– Нельзя, чтобы нас видели вместе. Люди уже судачат.

– Знаю.

– Мне лучше пойти домой.

– Пожалуйста, не уходи.

– Чего тебе от меня нужно? Зачем ты приехал?

– Поговорить с тобой. Помириться. Я представлял себе, как ты сердишься, и хотел дать тебе время остыть. Но я не думал, что ты решила со мной порвать, пока не пришел в дом и не увидел на кровати браслет и ключи. По-твоему, это правильно – бросить меня заочно? Разве я не заслуживаю хотя бы того, чтобы ты высказала мне все в лицо?

– У нас ничего не получается.

– Потому что ты не хочешь. Согласен: выяснять отношения на людях ни к чему. Пойдем в дом. Поговорим.

Я смахиваю набежавшие слезы.

– Ты причиняешь мне боль.

– Думаешь, я не понимаю? Думаешь, мне самому не больно видеть этот твой взгляд, видеть, как ты… Господи, да я почти не сплю! Когда я сижу на брифингах, у меня работает только половина мозга, а вторая половина думает о тебе, гадает, по-прежнему ли ты на меня сердишься. Я был неправ и хочу это загладить. Пожалуйста, дай мне шанс. Поговори со мной.

Разумнее всего сейчас было бы окончательно разорвать отношения и вернуться домой. Но…

Ник протягивает руку, я беру ее, и мы, вопреки всем моим опасениям, идем к его особняку.

Входим через веранду. Мебель опять зачехлена. При виде места, где мы провели столько счастливых часов, я ощущаю боль в груди. В то утро, когда Ник привел меня сюда впервые, эти белые простыни намекали на богатые возможности. Сейчас все кажется закрытым наглухо, намертво.

Я опускаюсь на краешек дивана, на котором мы однажды занимались любовью, Ник садится напротив и ждет, когда я заговорю.

Я начинаю с того, что на поверхности. Это проще, чем говорить о боли, которая затаилась внутри.

– Люди о нас шепчутся. Я не думала, что это будет меня беспокоить, но ты прав: сейчас все стало сложно. Я должна думать о своей семье. Моя неосторожность может им навредить.

– Я знаю. Поэтому и приехал в Палм-Бич, не сказав тебе. Слухи о нас с тобой разозлили отца Кэтрин. Он потребовал, чтобы на вечеринке я своим поведением опроверг сплетни. Я не знал, что ты тоже там будешь.

Мне трудно сказать, стало ли мне от такого объяснения лучше или хуже.

– Нас поздно пригласили.

Хочется рассказать Нику о том, что его невеста нарочно подстроила нашу встречу, но зачем? Все равно ей достанется роль жены, а мне, как она изволила выразиться, – роль женщины, которая удовлетворяет его низменные потребности.

– Я не собирался тебя во все это впутывать, не хотел, чтобы тебе из-за меня причиняли боль. Из нас двоих я несвободен, на мне сосредоточено внимание общественности. Мне и расхлебывать.

– Ты не виноват. Мы оба знали, что наши отношения долго длиться не могут.

– А как насчет остального?

– Чего «остального»?

– Ты не хочешь, чтобы я тебя обманывал. Тогда тоже будь со мной честна. Ты не порвала связь с ЦРУ, верно?

– А как я могу порвать связь с ЦРУ? Спроси об этом своего Кеннеди! – При мысли о неудачном вторжении я чувствую новую острую вспышку гнева. – Ты знал?

– Беатрис…

– Ты знал!

– На кону не только мои чувства к тебе.

– И не только мои к тебе.

– Это политика, это не личное дело.