После обеда она собрала свою сумку.

– Пойдете по домам?

– Сегодня ненадолго. В соседние деревни не пойду, только в женские дома.

– Не стоит из-за меня менять свои планы. Я отыщу Канупа, поброжу с ним немного.

– Мне очень стыдно за Фена. Что он сбежал с вашим каноэ. И вы тут застряли.

– Я вовсе не застрял. Если бы я действительно хотел уехать, то нанял бы кого-нибудь отвезти меня. – Я невольно покраснел от собственной честности.

Она улыбалась. Она была так прекрасна – в драной рубахе навыпуск, мешковатых хлопковых штанах, с сумкой-билум[40] через плечо.

– Захватите с собой сигареты. – И с этими словами, все еще улыбаясь, ушла.

Кануп жаждал услышать все, что мне было известно про охотничьи планы Фена и Ксамбуна. Вот что все они думали – что Фен и Ксамбун отправились охотиться на диких кабанов. Он повел меня в заднюю комнату мужского дома, где, по его словам, мужчины обсуждали эту охотничью экспедицию. Я сел на толстую циновку и раздал сигареты, разом обзаведясь множеством друзей. Чанта тоже был там и хихикал всякий раз, как мы встречались глазами. Кануп старался переводить, но это был явно не его конек, и до меня доходили лишь обрывки длинной беседы. Сейчас, в отсутствие Ксамбуна, они говорили о нем гораздо свободнее. Кое-кто, конечно, чувствовал себя обиженным, что его не взяли на охоту, но в целом все склонялись к тому, что хорошо, что Ксамбун уехал. Его дух покинул его, говорили они, и странствует где-то; он не вернулся вместе с Ксамбуном. Прежде Ксамбун был человеком огня, а вернулся человеком пепла. Он теперь совсем другой, говорили мужчины, и он отправился на поиски своего духа, чтобы тот вернулся в тело. Они взывали к предкам, напевая их длинные имена, и к духам земли и воды. Я наблюдал, как страстно они молили богов о возвращении души Ксамбуна в его тело. Слезы струились сквозь сомкнутые веки, пот крупными каплями выступал на плечах. Едва ли кто-нибудь когда-нибудь так молился обо мне, да и вообще хоть как-нибудь.

* * *

Я не слышал, как она вернулась. Печатал заметки за прошедший день.

– Люблю этот звук, – произнесла она из-за москитной сетки, и я подпрыгнул от неожиданности.

– Надеюсь, я вам не помешаю. Если не привожу свои материалы в порядок, они мгновенно превращаются в кашу.

– Мои тоже. – Очаровательная сияющая улыбка.

– Я почти закончил.

– Не спешите, работайте сколько нужно. Это все равно машинка Фена.

Она принесла из спальни вторую машинку. Поставила ее на соседний стол. Я старался не отвлекаться, но рядом, слева от меня под столом, ее ноги, ее пальцы заправляют в машинку новый лист, а губы чуть подрагивают, когда она перечитывает записи. А когда она неистово застучала по клавишам, звук сгустил и оформил мои собственные мысли, и наши машинки грянули в унисон. Я наблюдал, как она толкает рукой каретку в конце каждой строки. Изящный аппарат – перламутрово-металлический блеск, клавиши из слоновой кости, – но на одном из углов вмятина, и серебристая рукоятка надломлена.

Она выдернула лист, вставила другой.

– Не верится, что вы записываете конкретные слова.

Она протянула первую страницу. Никаких абзацев, практически без знаков препинания, узенькая лента полей. Тави сидит тихо веки опущены почти спит тело раскачивается и Мудама аккуратно выбирает вшей выбрасывая насекомых в огонь щелкая ногтями в прядях волос, концентрированная нежность любовь мир пьета.

Я перевел взгляд на собственные заметки. В свете беседы с Чантой и близости его родного племени пинлау к киона следует заключить, что по соседству существовали и другие племена, практиковавшие трансвеститские ритуалы.

– Вы пишете авангардный роман, – улыбнулся я.

– Я просто хочу иметь возможность мысленно вернуться в настоящий момент, когда спустя год буду это читать. То, что я думаю сейчас, к тому времени, возможно, перестанет иметь значение. Но если я смогу вспомнить чувство, которое переживала, сидя рядом с Мудама и Тави сегодня днем, я смогу припомнить и детали, которые не посчитала нужным записать.

Я попробовал ее способ. Описал Чанту, его опухоль, его беспалые руки, ясные влажные глаза. Записал все диалоги, что сумел вспомнить, которых оказалось гораздо больше, чем в моих рабочих записях, хотя мне казалось, что я фиксировал абсолютно все. Мне нравился звук двух печатных машинок – как будто мы дуэт, играющий особенную музыку. Я чувствовал себя частью чего-то важного, и моя работа имела значение и смысл. С ней я всегда чувствовал, что работа имеет смысл. А потом ее машинка умолкла, Нелл наблюдала за мной.

– Не останавливайтесь, – попросил я. – Ритм вашей пишущей машинки подстегивает мой мозг.

Закончив, мы ели сушеную рыбу и черствые саговые лепешки. Через дверной проем смотрели на длинные всполохи молний. Донесся рокот, который я принял за гром.

Она зажгла спираль от москитов, и мы сели в дверях, с кружками чая.

– Барабаны, – сказала она. – Ритмы Фена и Ксамбуна. Они желают им провести эту ночь в безопасности.

Я передал ей разговоры в мужском доме, рассказал об общих надеждах, что душа Ксамбуна вернется к нему. Мы слышали, как люди собираются вокруг барабанщиков. Внизу прошли женщины, а их дети плелись следом, и одна малышка держала в руках вязаную куколку. Наверное, Нелл подарила. За холмами на севере, там, где вскоре взойдет луна, продолжали полыхать зарницы. Казалось, мир наконец-то выделил и мне свой уголок.

Мы говорили о нашей схеме.

– Личность зависит от окружения, как и культура, – рассуждала она. – Определенные люди проявляют в других определенные черты. Разве нет? Будь у меня, к примеру, муж, который сказал бы: “Ритм твоей пишущей машинки подстегивает мой мозг”, я бы не стеснялась своего стремления работать. Мы не всегда замечаем, как другие люди формируют нас. Куда вы смотрите?

Я вообще никуда не смотрел. Я лишь старался не смотреть на нее. Луны не видно, и даже озеро заметно лишь при вспышках молнии. Но в воздухе чувствуется странное движение. Нечто вроде прохладного ветерка, тронувшего лицо и руки, но нет, это не ветер и даже не ветерок, просто воздух колыхнулся, как если бы в десяти футах от нас некто на мгновение приоткрыл дверцу холодильника. Я вытянул руку и как будто призвал его – порыв ветра ударил в ладонь. Деревья вздрогнули, трава на лужайке у дома зашелестела.

– Пойдемте на берег, вызовем дождь.

– Что?

– Пойдемте танцевать, как зуньи.

И она скатилась по лестнице и помчалась по тропинке к озеру. Я бросился следом. Ну конечно, а как же иначе.

Мы не знали правильных движений танца дождя, но смело импровизировали. Нелл сказала, что на языке зуньи дождь будет “ами”. Это было жульничество чистой воды, потому что дождь уже надвигался, атмосфера стремительно менялась, ветер трепал шевелюры высоких пальм над нашими головами и вздымал волны, небо почернело и опустилось. Но мы стучали пятками по песку и вопили “Ами! Ами!” и все прочие известные нам слова, обозначавшие дождь, влагу и воду, и внезапно стало еще темнее и холоднее, и ветер рассвирепел, и нас охватило предощущение дождя, реального дождя, за несколько мгновений до того, как он хлынул по-настоящему. Мы застыли, запрокинув лица к небу и широко раскинув руки. Крупные капли шлепались с чмоканьем, сбивая насекомых с нашей кожи и вдавливая их в землю.