лошадьми, – это далеко не только «безвинное горе»[160]. Так, то, что они всё еще живы, видится ему лишь «иногда». Мы знаем, изображенное им – сон, поскольку в стихотворении «Теперь Освенцим часто снится мне…», опубликованном в 1969 году, он сравнивает сон с плаваньем: «Дорога через сон куда длинней, / Чем наяву, и тягостней, и длительней. / Как будто не идешь – плывешь по ней, / И каждый взмах все тише и медлительней»[161].

Кроме того, Слуцкий полагал, особенно в 1973-м, всего за четыре года до ухода в молчание, что забвение может стать необходимым, неизбежным и даже желанным завершением его творческой судьбы; отсюда предчувствие, что лошади погрузятся на дно океана сразу после его пробуждения. Это предчувствие – странновато-осязаемо. Поэт и его лошади замолчат, однако ненадолго.

Стихотворение «Розовые лошади» было опубликовано всего лишь раз, в журнале «Юность», в котором новые стихи Слуцкого печатались регулярно. Хотя Болдырев и знал об этой публикации[162], он не включил текст ни в трехтомное собрание сочинений поэта, ни в отдельные сборники его произведений. Здесь самое место сказать несколько слов о его редакторских решениях, ибо они являются неотъемлемой частью того, что нам известно о творчестве Слуцкого, а для большинства читателей – и того, как они это творчество воспринимают. Сирота, человек с нестандартной внешностью (авторы воспоминаний обычно называют его карликом или горбуном), Болдырев работал в саратовском букинистическом магазине – должность чрезвычайно значимая в советском контексте, ведь именно такие продавцы снабжали интеллигентов редкими и запрещенными книгами, обычно за солидное вознаграждение. Неопубликованные стихи Слуцкого Болдыреву показал писатель Б. Я. Ямпольский – человек недюжинного таланта и в равной степени нелегкого творческого пути, которому Болдырев продавал свои находки [Ямпольский 1998:

82–87]. Когда Болдырева уволили за распространение «сомнительной» литературы, он перебрался в Москву и там стал секретарем Слуцкого. Невозможно переоценить вклад Болдырева в сохранение и обнародование неопубликованных работ Слуцкого. Его роль в жизни и посмертном бытовании поэта сопоставима – говорю это с величайшим уважением – с ролью М. Брода для Кафки. Брод сберег для потомков все то, что не было опубликовано при жизни Кафки, вопреки желанию самого автора, которое, судя по всему, было совершенно однозначным. Он все сохранил, однако так, как счел нужным: отредактировав, сгладив, представив миру этакого святого, имеющего мало общего с реальным обликом самого знаменитого жителя Праги, человека слишком сложного, чтобы втискивать его в рамки святости.

Что касается Болдырева, то он, будучи человеком религиозным, считал обнародование поэзии Слуцкого собственным священным долгом[163]. Оставив многие стихи за рамками авторитетного трехтомного издания, он, судя по всему, изъял из наследия Слуцкого те вещи, которые сам счел невнятными, и в итоге подал поэта как дитя своего времени, к концу жизни раскаявшееся. Что примечательно, многие «еврейские» стихи Слуцкого Болдырев опубликовал в еврейской периодике или в сборниках, не включив их при этом в трехтомник. Его Слуцкий предстал общественно значимой и исконно русской фигурой, чье отношение к еврейству, пробуждавшееся от случая к случаю, было связано прежде всего с его неспособностью терпеть любое зло, в данном случае антисемитизм; его непосредственные связи с жертвами этого зла Болдырев считал чистыми совпадениями. Предположу, не настаивая, что исключение «Розовых лошадей» из трехтомника было преднамеренным шагом. При этом перед нами один из самых изощренных и выразительных текстов поэта.

Вот он:

Розовые лошади

До сих пор не знаю,

Oтчего были розовы лошади эти.

От породы?

От крови,

Горящей под тонкою кожей?

Или просто от солнца?

Весь табун был гнедым,

Вороным и буланым.

Две кобылы и жеребенок

Розовели, как зори

В разнооблачном небе.

Эти лошади держались отдельно.

Может быть,

Ими брезговали вороные?

Может быть,

Им самим не хотелось к буланым?

Может быть,

Это просто закон мирозданья —

Масть шла к масти?

Но среди двухсот тридцати

Коннозаводских,

Пересчитанных мною

На долгом досуге,

Две кобылы и жеребенок

Розовели, как зори,

Развевались, как флаги,

И метались языками

Большого пожара

[Слуцкий 1972: 28–29].

Ранее это стихотворение обсуждалось лишь однажды. В. С. Бушин, поэт из националистического лагеря и, подобно Слуцкому, ветеран войны, пишет о нем в газете «Завтра»:

О чем странный стишок и кто сей поэт-анималист? Вы всё поймете, если я скажу, что он – Борис Слуцкий, напечатано это в 1972 году в журнале «Юность», где поэзией ведал Натан Злотников. Тогда евреев в стране было примерно два с половиной миллиона – «две кобылы и жеребенок», а все остальное население – примерно 230 миллионов. Причем гнедые, т. е. рыжие или бурые, – это можно считать, что русские и другие славяне. Вороные, т. е. черные, – это, скажем, черноволосые тюрки. Буланые, т. е. желтоватые, – это калмыки, буряты и другие представители желтой расы. Все тщательно обдумано. А как возвышенно и проникновенно сказано о кобылах и жеребенке! Они розовы, а не буланы, у них тонкая кожа, горящая кровь, они подобны зорям, флагам, языкам «большого костра», под которым, конечно же, надо понимать мировое еврейство. А остальные 230 – обычные лошади… Вот к каким каббалистическим ребусам прибегали поэт-коммунист и беспартийный интернационалист, чтобы воспеть вековечный «закон мирозданья» – обособленность, неслиянность тонкокожих евреев с прочим «коннозаводским» населением – и восславить их великую спасительную роль для всего человечества… [Бушин 1998].

В той же статье Бушин отдает должное еврейским «мужественным бунтарям», в числе которых называет и Уриэля Акосту: эти люди не боялись отречься от своего народа, клеймя его «косные эгоистические догмы». Разумеется, вряд ли кто станет принимать толкование Бушина всерьез, однако в приведенных ниже строках одного из стихотворений Слуцкого хорошо описана польза от подобных выпадов:

Люблю антисемитов, задарма

дающих мне бесплатные уроки,

указывающих мне мои пороки

и назначающих охотно сроки,

в которые сведут меня с ума.

Но я не верю в точность их лимитов —

бег времени не раз их свел к нулю —

и потому люблю антисемитов!

Не разумом, так сердцем их люблю

[Слуцкий 1991b, 2: 311].

Что примечательно, именно Бушин и привлек внимание к «странному стишку», который сам он прочитывает через призму антисемитской аллегории. Как было показано выше, Слуцкий в этом стихотворении намеренно отказывается от любой аллегоричности, и