В дровосеки, а кто потолковей – в актеры,

В парикмахеры

Или в шоферы, —

Вы немедля забыли свое ремесло:

Прозой разве утешишься в горе?

Словно утлые щепки,

Вас влекло и несло,

Вас качало поэзии море

[Слуцкий 1991b, 1: 251].

Абстрактное символическое соположение поэзии и моря – признак романтического воображения (пушкинское «К морю») [Пушкин 1959–1962, 2: 36], этот прием подхватили и модернисты («Тема с вариациями» Пастернака) [Пастернак 1989–1992, 1: 183]. Слуцкий конкретизирует его, лишает метафоричности («метафора к моей строке нейдет»)[153] и глянца, превращая в то, что Мандельштам в статье «О природе слова» называет «утварью» и «словесным представлением» [Мандельштам 2009–2011, 1: 227]. Формулировка «поэзии море» в таком виде в русской поэзии встречаются всего один раз – здесь, у Слуцкого. Она напоминает традиционное раввинистическое понятие «море Талмуда», которое вбирает в себя весь корпус священных комментариев иудаизма. Слуцкий переводит его в свою русскую поэтическую идиому, насыщая особым метапоэтическим смыслом, отсылающим к священным опорным текстам. «Слава» Слуцкого плывет по морю поэзии, преодолевает простор, который зачастую враждебен его проекту библейской трансплантации. Многочисленные лошади в трюме (Слуцкий, по библейской традиции, использует числа в символическом смысле) – сокрытый компонент этой славы: его слова. В эмблематическом смысле они складываются в остров, отдельное пространство, тем самым подчеркивая территориальную составляющую поэтики Слуцкого.

После взрыва корабль начинает тонуть, но остается ощущение, что он все же достигнет берега. Можно проследить общность между «Лошадями в океане» и «Я строю на песке, а тот песок…», написанными примерно в одно время. В этом смысле корабль служит параллелью к распавшейся скале второго стихотворения: он достигнет не суши, а зыбучих песков, представляющих поверхность историографического, герменевтического и метапоэтического пространства Слуцкого – его метафизического и лингвистического поля боя, где повсюду опасность, кризис и потенциальное благословение. Здесь принципиально то, что лошадей поэт с собой не берет. Подобно Моисею, образ которого краеуголен в «Я строю на песке, а тот песок…», они земли не достигнут. В этом, как будет показано ниже, и заключена вся скрытая суть стихотворения. Лошади прыгают в воду, ненадолго одолевают ее и, словно Иов, протестуют на пороге гибели. Строки «Вдруг заржали кони, возражая / Тем, кто в океане их топил» совершенно гениальны: «возражая» (человеческое действие) зеркальным образом отражается в «заржали» (лошадиный язык). Соответственно, самой звукописью поэт сообщает лошадям супраанималистическое свойство – душу и язык. Удивительно и то, что среди тех, кто их топит, присутствует сам стихотворец, позволивший собственному созданию умереть. В стихотворении Слуцкого «Чрезвычайность поэзии» раскрыта метапоэтическая сущность лошадей. Там говорится:

Я пробую босой ногой прибой поэзии холодной,

А где-то кто-нибудь другой – худой, замызганный, голодный —

С разбегу прыгнет в пенный вал, достигнет сразу же предела,

Где я и в мыслях не бывал.

Вот в этом, видимо, все дело[154].

Здесь, опять же, поэзия в буквальном смысле превращается в море. Лошади, дерзающие считать необоримый океан рекой, и представляются этим «кем-нибудь другим», которому удается достичь пределов смысла существования, да и пределов в целом: дна океана.

Лошади Слуцкого – не романтические скакуны (в соответствии с лирической традицией русской поэзии, он использует более прозаичное «лошади» вместо «кони»), однако они явно выходят за пределы бытописания, беря на себя функцию архивных материалов для его мемориальных проектов. Не случайно, что в творчестве Слуцкого лошади – почти в духе Толстого (вспомним лошадей в батальных сценах из «Войны и мира») – несут в себе приметы уничтожения. В отчаянном стихотворении-воззвании «Говорит Фома» речь идет про лошадей «Суровых, серьезных, почти что важных / Гнедых, караковых и буланых»; они «умирали… не сразу» во время голода на Украине в 1932–1933 годах, устроенного сталинским режимом [Слуцкий 1991b, 1: 146–147][155]. Стихотворение «Лошади в океане» было написано в 1951-м, в разгар официальной антисемитской кампании, и оно стоит рядом с «зимним» циклом Слуцкого. Отсюда важность того, что оно посвящено Эренбургу, главному на тот момент собеседнику Слуцкого. Что примечательно, с лошадями у Слуцкого связывается и образ Кульчицкого, который «искал не славу, а слова» и был рожден «пасть на скалы океана» [Слуцкий 1991b, 1: 156–157].

Слуцкий восхищался Кульчицким и считал его своим учителем. Однако апокалипсическая тяга талантливого поэта к возрождению мечты о революционном рае 1919-го в 1939 году («Наперевес с железом сизым / И я на проволоку пойду, / И коммунизм опять так близок, / Как в девятнадцатом году») [Кадрина 1965: 356] глубоко чужда Слуцкому с его историографической трезвостью и поруганным мессианством. Кроме того, лошади, разумеется, один из самых важных мессианских и апокалипсических символов в западной культуре. Тот же символ широко используется в русской послереволюционной поэзии и прозе (например, в «Конармии» Бабеля, «Улялаевщине» Сельвинского). Слуцкий полностью лишает своих животных всех этих наслоений. Впрочем, эти наслоения уже встроены в их литературные и архетипические ДНК.

Важнейший вопрос звучит так: почему он не позволяет им доплыть до берега? Причины, которые будут перечислены ниже, варьируются от практических до метафизических и затрагивают самые основы поэтики Слуцкого. Если держать в уме логику метапоэтики, то получается, что лошади и есть его стихи. В стихотворении «Критики меня критиковали…» Слуцкий пишет:

Легче всех небесных тел

дым поэзии, тобой самим сожженной.

<…>

Лед-ледок, как в марте, тонок был,

тонкий лед без треску проломился,

в эту полынью я провалился,

охладил свой пыл

[Слуцкий 1991b, 2: 64].

Поэт, как и лошади, уходит на дно. В свете этого отрывка «Лошади в океане» предстают метапоэтической элегией, плачем-ламентацией по стихам-жертвам[156]. Первым объяснением их гибели может служить существование советской цензуры, которую Слуцкий точнее всего описал в стихотворении «Лакирую действительность…»: в нем строки, попадающие в печать, «смирны и тихи», это инвалиды, изуродованные обрубки его некогда честных и бескомпромиссных текстов [Слуцкий 1991b, 1: 247]. Притом «самые сильные и бравые» остаются целы: он дает клятву, что протащит их в печать. Соответственно, нельзя согласиться с утверждением, что Слуцкий сознательно делил свои стихи на предназначенные и не предназначенные к печати. Его «лошади» не лежат вне этих категорий: они отнюдь не «смирны и тихи». Они «сильные и бравые», при этом поэту не удается их сохранить и спасти. Печать становится их могилой. Соответственно, фактор цензуры не проливает особого света на проблему. Эти «лошади» – своего