— Тут не столько общих причин, сколько личных. — В ответе звучал намек на язвительность. — Но что-то в таком духе… да.

Ранегунда жестом дала понять, что объяснение принято, и вздохнула:

— Я не собираюсь расспрашивать дальше, если наш разговор чем-либо вам неприятен.

— Меня в нем ничто не может задеть, — сказал Сент-Герман. — Я опасаюсь, что он может сделаться неприятным для вас. И все же готов продолжить беседу. Что еще вас интересует во мне?

Она призадумалась и откинула со лба завиток волос.

— Боюсь, перечень окажется слишком длинным.

— Должны ли вы возвратиться на плац? — спросил он. — Ничто для меня так не ценно, как общение с вами, однако…

Ранегунда не дала ему договорить.

— У меня нет необходимости делить с маргерефой стол. Он усадит рядом с собой Пентакосту и даже не поинтересуется, куда я девалась. Они отобедают, потом отправятся осматривать бревна и частокол, а вернутся лишь к мессе. До тех пор я могу делать все, что хочу. — В серых глазах мелькнуло лукавство. — А хочу я… Ну нет, скажу по-другому. Мне гораздо приятнее быть не с ними, а здесь.

— Благодарю. — Сент-Герман помолчал. — Тогда продолжайте.

— Почему вы так странно поцеловали меня?

— Я уже вам ответил.

Ранегунда порозовела опять.

— Но это ведь невозможно. — Категоричное утверждение прозвучало вопросительно-жалобно.

— Что невозможно? Любить вас? — Сент-Герман наконец отошел от стены. — Это вздор, Ранегунда.

Они стояли лицом к лицу, но не осмеливались коснуться друг друга.

— Вы хотите, чтобы я уменьшила размер вашего выкупа? — спросила наконец с вызовом Ранегунда.

— Вы без колебаний можете удвоить сумму, какой бы она ни была. И это не праздное предложение. Я очень богат. В Риме знают об этом.

— Тогда вы стремитесь через меня взять здешнюю власть в свои руки, — последовало новое обвинение.

— В таком случае мне разумнее было бы обхаживать вашего брата, — спокойно парировал Сент-Герман. — Раз его мнение является для вас окончательным, зачем мне посредник? — Он резко тряхнул головой, отметая ее возражения. — Я не собираюсь как-либо сковывать вас. И не представляю угрозы для жителей крепости и деревни. У меня нет союзников, стремящихся чем-нибудь здесь поживиться. Я не намереваюсь отдать ваши земли датчанам, разбойникам или пиратам и не хочу возродить тут культ старых богов. Также я не пытаюсь сделать вас своей данницей и не стремлюсь заронить в вас чувство, будто вы чем-то обязаны мне. Это я ваш должник. И всегда им пребуду.

Ранегунда дернулась, чтобы уйти, но осталась на месте.

— С какой стати я должна верить вашим словам?

Сент-Герман на мгновение задумался, потом подался вперед.

— Мне нечего вам ответить.

Ранегунда готовилась отмести любой довод, и отсутствие их разом лишило ее способности к сопротивлению. Она вскинула руки к щекам и застыла.

— Я…

— Если отметины времени что-нибудь значат, — сказал Сент-Герман, — то стыдиться их следует в первую очередь мне. — Он осторожно положил руку ей на бедро. — Вы ведь видели мои шрамы?

— Их великое множество, — выдохнула она.

— Да, — кивнул он. — Они показались вам отвратительными?

— Нет. — В серых глазах вспыхнуло любопытство. — Да и с чего бы?

— А с чего же тогда ваши оспинки должны казаться ужасными мне?

— Ну… — Ранегунда смешалась. — Это… другое. Вы… я…

Не умея облечь свои чувства в слова, она отпрянула от него и в знак полной капитуляции стала приподнимать юбки, но не успела довести начатое до конца.

— Мы это сделаем, только… чуть позже, — сказал Сент-Герман, наклоняясь и закрывая ей рот поцелуем — долгим, медлительным, пробуждающим чувственность, какую он ощутил в ней, узнав вкус ее крови на морском берегу.

Ранегунда ответила на поцелуй, удивляясь себе и ужасаясь вспышке внезапного возбуждения, сотрясшего все ее существо. Пребывая в полнейшем смятении, она то отталкивала того, кто в ней его вызвал, то судорожно приникала к нему.

— Я девственница, — сорвалось с ее губ.

— И останешься ею, — прошептал Сент-Герман и, почувствовав, как она сжалась, поспешно прибавил: — Но ты испытаешь со мной все, что может испытывать женщина, и сейчас, и потом… если хочешь. — Он чувствовал жар, исходящий от ее плотно сбитого тела, и уже сам едва не пылал. — Ты ведь хочешь этого, да?

Она хотела… сама не зная чего, но хотела… Ей сделалось дурно от вожделения, снедавшего ее плоть.

— Да. Да. Да, — шептала она, задыхаясь от натиска ощущений. Новых, странных, не желавших укладываться в рамки привычных понятий и представлений, томительных, стыдных, восхитительно-сладостных и сводивших с ума. Поддаваясь порыву, Ранегунда расстегнула и отбросила в сторону пояс, затем взялась за камзол. Наконец она осталась в одной блузе, свободными широкими складками смягчавшей резкие линии ее угловатой фигуры, и заколебалась, но ей помогли.

Медленными уверенными движениями Сент-Герман лишил ее и этой последней защиты. Ранегунда задрожала, но нашла в себе силы сказать:

— Вот уж не знала, что мужчинам свойственно прислуживать женщинам. Никто из наших, по крайней мере, не говорил мне о том.

— Я чужеземец, — прошептал Сент-Герман, увлекая ее на свое жесткое ложе.

Ранегунда опять задохнулась, чувствуя, как у нее поднимаются и твердеют соски. Она подавила стон, когда сильные узкие руки раздвинули ее бедра, и впилась ногтями в чуть подрагивающие плечи мучителя, чтобы не закричать. Ей припомнились женские полупристойные разговорчики в швейной, но то, что происходило сейчас, не шло ни в какое сравнение даже с совсем уж бесстыдными россказнями Пентакосты. Она, содрогаясь, то проваливалась в блаженное забытье, то снова взмывала к вершинам невероятного, неизведанного доселе восторга — вслед за собственным сердцем и в унисон с опаляющими касаниями его сильных пальцев и губ.

* * *

Письмо Францина Ракоци, графа Сент-Германа, к его поверенному Ротигеру, врученное 19 июня 938 года маргерефе Элриху и пропавшее в стычке с датчанами.

«Мой преданный друг! Позволь заверить, что у меня все в порядке. Несомненно, тебе уже известна печальная участь моего корабля, погибшего во время прошлогодних осенних штормов. Но мне повезло — и дважды, ибо меня поначалу выбросило на берег, а потом подобрали солдаты крепости Лиосан, отстоящей на добрую половину дня езды от Ольденбурга.

Приняла меня герефа этого укрепления. В моем поясе оказалось достаточно золота, чтобы счесть меня персоной, достойной выкупа. Не знаю, какая сумма будет положена, но она, бесспорно, должна быть удвоена. Нет, я вовсе не опасаюсь перемен в настроении моей спасительницы, каким подвержена большая часть скаредных мелких властителей, я просто хочу таким образом выразить свою признательность ей.