что стреляли, безучастно переступая через тело, шли к другим. К тем, кого знали, а кого не знали, того показывали соседи или знакомцы по каким-то причинам. Пли! И небо в стынущих глазах.

Играл пан Штычка, с трудом попадая в лад, а грустный швейцар Василий Никодимыч тихо плакал. Хитрая лошадка тянула все медленнее, пока исполнение отставного флейтиста не было прервано Тимохой, имевшим слабые понятия о тонких материях и переживаниях.

— Эгей! Уснули там, что ли? — недовольно закричал он позади, — Никодимыч! Че плетешься, пся крев?

— Тля ты, Тимоха, — откликнулся тот, — моменту не разумеешь совершенно! Играет человек!

— Ну, дак пусть что веселое сыграет. Завели шарманку, чисто старцы у церквы. Бог, небось, не подаст, — язвительно захохотал возчик, — веселое пускай играет. А то тоска одна тоска у вас там. Радоваться надо…

— Дурак человек, чему радоваться? — пробормотал под нос грустный бородач, но кобылку погнал, хлестнув вожжами. — Ноо! Ноо, шелудь подзаборная!

Та, вняв посылу, весело махнула хвостом и пошла, нагоняя карету мадам Фроси, успевшую к этому моменту подняться на небольшой холмик впереди. Клонившееся к закату солнце устало просвечивало сквозь вставшую серую муть. Дорога неожиданно стала не в пример лучше, просохнув от топкой грязи, явив кое-где щебеночную отсыпь.

Въехав на нее, мягко идущая до этого момента по грязи телега, тряско задвигалась, сделав дальнейшие музыкальные упражнения невозможными. Играть стало неудобно, и музыкант вновь переместился к грустному швейцару.

— Светла твоя музЫка, господин хороший, — вздохнул тот и двинулся в сторону, давая место. — С пониманием такая. И поплакать над ней не грех. Слеза, она душу лечит. Легче становится от ней, со слезой-то.

— Давно не играл, — почему-то извинился Леонард, — последний раз на флейте на позициях музицировали от тоски. Когда подводы с исподним потеряли. Как война началась, нас, стало быть, в поход приказали. За отчизну и царя- батюшку жабрашчиц как один. А в обозе две подводы с подштанниками были, что писарь Шуцкевский сэкономил. Так говорит, мол, и так, сэкономил для вящей славы полка нашего. Вот закончатся бои, да все посмотрят, а у нас в полку две подводы подштанников. Да не просто так чистых, а неношеных. Сильно мы всем этим загордились. На Вислу пришли, воюем, это самое, героически. Подвигу одного совершили, ни в жизнь не описать сколько. А вожки с нами, целехоньки, стоят в арьергарде. Наклали нам тогда, по первое число. Потом, под Кутно наклали тоже, а подводы те в обозе опять же жупельни стояли. Много чего было! А все ж берегли их! У Варшавы, предположим, как герман кинулся в штыки, еле тогда отбились. Никак за Отечество воевали, славу солдатскую добывали изо всех сил. Обоз опять же при нас все время.

— Герои, — уважительно заключил грустный бородач и пожевал губу, проступающую из седых зарослей, переваривая историю о доблестном исподнем. А затем, предложив Леонарду папироску, закончил. — Хорошо воевали!

— Почитай, два года за те возы сражались, только вот при Луцке не свезло, — продолжил тот эпопею с оберегаемыми ценностями, — фугасами те подводы накрыло начисто. Хоть бы тряпочка какая для блезиру осталась! Так нет же. Уж очень тогда писарь убивался наш. Ни могли, говорит, утеряли. Нарушили маскировку. И такая тоска на нас напала, доложу я вам! Пан Шуцкевский даже по фляжечке своей собственной экономии выкатил каждому, помянуть, стало быть, невзгоды наши. А и играли тогда, как в последний божий час на земле. С переливами этими. Один пепел на душе остался после того случая, пан добродий.

Скорбящий о потере швейцар почтительно промолчал, глядя на раскинувшиеся белые просторы. Армия пани Фраск тем временем махнула через холмик и отмерила еще полверсты, прежде чем показалась ввиду крупного фольварка, окруженного крытыми соломой постройками. Сам большой дом проглядывал за огромными, окованными железной полосой воротами.

Подъехав ближе, шедший передовым шарабан остановился, над крышей его показался морковный капор вставшей на козлах предводительницы.

— Это где мы, Штычек? — поинтересовалась она у подъехавшего Леонарда.

— У фольварка, светлая пани, — исчерпывающе сообщил он, — ежели по-научному, даже извините, у большого хутора.

— Тут у них и корова имеется, — добавил отставной флейтист, указывая на хлев из которого донеслось мычание и слабое звяканье подойника. — Осмелюсь доложить, доят ее.

— Поливайка, — вздохнула собеседница, — фуришь вшиточно.

— Уж совсем извините, мадам, я на тому французскому не обученный. Вот германский, то другое дело. Так с приятелем своим паном Кремером, бывало, заговорю, так и не оторвешь. И всегда все понятно.

— Слезть мне помоги, говорю, — пробурчала мадам Фрося, — на ночь где устраиваться будем. То темнеет уже.

Потоптавшись на скрипящих козлах, она при помощи музыканта с кряхтением спустилась на землю. И крикнула гарцующему на белой кобылке неподалеку нервному господину:

— Поль! Поль! Стукани им в ворота!

Пока тот барабанил в тяжелые створки, а старуха о чем-то разговаривала с выглянувшим усатым поляком вооруженным обрезом, девицы, скучавшие в карете, высыпали из нее на свежий воздух.

— Хорошо играешь, солдатик, — рыжая потаскушка, сгорая в пламени своих волос, безудержно улыбалась, расстреливала флейтиста карими глазами. — Где так выучился?

— Повьем ци, пани красавица, в Варшаве учился, — честно ответил тот, оглядывая ее. Зрачки собеседницы были затянуты тоской, а улыбка — тонка как пыльца на крыльях бабочки.

«Файная!» — одобрительно подумал флейтист, поправляя фуражку, — «на такую пани по старому времени ничего не жалко. Может и даже на правду и на покой этот плюнуть и растереть. Зачем они, если такая красота рядом?»

— Никогда не была в Варшаве, — сказала рыжая, склонив голову набок, — как там?

Пока Леонард отвечал, что там неплохо, а на Мокотово есть очень даже приличные заведения, откуда даже пьяных не везут в участок, ну разве что, карманы почистят, другие девицы, неловко ступая по грязи, постепенно обступили их, предложив Штычке сыграть что-нибудь еще.

— Сыграй, солдатик? За это я тебя поцелую, — смеясь, предложила одна из них, дебелая усыпанная золотыми веснушками. — Полюблю тебя сильно. Если тоску мою печаль разгонишь. Настоящая то любовь, не купленная, ты не думай. Такую любовь ни за какие деньги не получишь!

Штычка взобрался на воз к грустному Никодимычу осторожно покуривающему папироску и заиграл. Музыка, фальшивая и неладная из-за побитого временем и дорогой инструмента, припадая на обе ноги,