опять поплыла над дорогой и головами притихших слушателей. Поплыла, вырываемая отвыкшими от тонкого пальцами.

— Варь! Дай конфеток пану музыканту. У тебя же остались? — спросила рыжая, глаза которой леденели, словно это была не музыка, а холод. И помолчав, добавила, — хорошо играет!

— Лучше любви, пани — оглянувшись, предложил Леонард, перебирая глухие клавиши, — Я может за любовь, какой подвиг совершить могу. Геройство какое-нибудь учиню. Человеку за конфетки высокое никогда не поделать.

— Подвиг? — потаскушка усмехнулась и откинула мешавшие волосы, — а на что мне подвиг? Неет, господин хороший, кончились эти подвиги. Совсем вышли. И там, — она махнула рукой в ту сторону, откуда они приехали, — и здесь тоже, все вышли. Все вышло. Только конфетки остались. А поцеловать могу. За так. Душу твоя музыка греет, вот за это.

— И я могу, — встряла девица в желтой шляпке.

— И я!

— Буде! — недовольно оборвала их возникшая за спинами мадам Фрося, — Успел масла налить, шаферка? Никодимыч! Возы в фольварк заводите. Тут ночевать будем. У пана Хворовского.

Сообщив это, она при помощи нервного Поля полезла на козлы тяжелой кареты, а Никодимыч с Тимофеем принялись разворачивать подводы, направляясь к гостеприимно распахнутым воротам. За ними все еще смеясь чему-то, двинулись девицы.

Вечер наливался вокруг отставшего Леонарда, и эта четверть часа, в которой не было скучного декабря, сама собой рассыпалась и исчезла в мелких осколках. Вытянув из-за уха папироску, он закурил и направился за ними, думая о том, что нет в наступившей жизни ничего постоянного, а есть только большие печали и пепел в душах.

И уже тянулись с подворотней группы — может, к подворотне? или в подворотню?

Глава 18. Боевой парасоль пана Хворовского

Хозяйство пана Хворовского было большим. Чудным образом уцелевшим в ходе войн и революций. И состояло из пятнадцати коров, пары лошадей и неисчислимого стада уток, кряканье которых доносилось от одного из сараев. Сам хозяин, одетый в добротную офицерскую шинель с обрезанными полами и лохматую шапку, топорщил пышные усы, наблюдая выводок девиц мадам Фраск с веселым гомоном втекающий в его двор.

— Здоровы будьте, дядька! — пожелал ему входивший последним пан Штычка.

— И тебе того же, хлопец, — ответил радушный пан Хворовский, — поляк?

— По матушке, — уточнил Леонард, — с Гедройцев была, царствие ей небесное.

— Хорошее дело, — одобрил хозяин и перешел на польский, — Сам откуда?

— Сам с Города буду, домой иду, — сказал пан Штычка и махнул рукой в том направлении, где, по его мнению, должен был быть Город, его дом и чайная «У Шмули». — С войны.

— Ну заходи, джешли ни жартуешь, — предложил собеседник и, впустив во двор, завозился с монументальным засовом ворот, ошкуренным здоровенным стволом дерева. Пришедший на помощь отставной флейтист, помог установить запоры, на что благодарный хозяин немедленно осведомился:

— А что там от пана Юзефа слышно? Говорят, воевать пойдут скоро. Петлюру того погонят. Москалям тоже дадут.

— Врать не буду, но одних аэропланов собрали двести штук, — припомнив сведения путейца Коломыйца, осчастливил собеседника Леонард, — Скоро двинут, стало быть. Только сена заготовят. И ботинок побольше. Без сена и ботинок никак воевать нельзя.

— Без сена может и нельзя, а на то еще много хитростей есть, — загадочно ответил пан Хворовский и гостеприимно предложил. — Может стаканчик, желаете, пан?

Никогда не отказывающийся от хорошего дела отставной флейтист немедленно согласился. Пройдя мимо распрягающих коней Никодимыча и Тимохи, они направились к большому дому. На крыльце толпились, принимаемые женой хозяина, потаскушки мадам Фроси. Рыжая Манька, стоя чуть поодаль, покуривала тонкую сигаретку, с непонятной грустью глядя поверх крыш.

— Хороша, дзивка! — одобрительно произнес хозяин и крикнул жене принимающей гостей, — Марыся! Кликни Златку, та еще кого, пусть в покой бимберу несут. Коровам дали уже?

Та, глянув на мужа, что-то ответила, и исчезла в доме вместе с мадам Фросей и ее девицами, рыжая, бросив недокуренную дымящую сигаретку, отвернулась, ковыряя грязь носком туфли. Ветер, сновавший меж строений фольварка, легко гладил ее по волосам, словно она была его скорбящей по кому-то дочерью.

Почистив обувь на косовище, укрепленном у крыльца, пан Штычка с хозяином вошли в дом и устроились за огромным столом в чистенькой комнате с полом, устеленным паласами. Справа от них возвышался буфет, из которого довольный пан Хворовский извлек пару граненых рюмочек на кокетливых ножках.

— Десять их у меня, — доложил сияющий усач, кивнув на тоненькую девочку, внесшую в комнату, заткнутую кукурузным початком бутыль.

— Все девчинки? — осведомился Леонард, пока бимбер водружался на стол, а другая девчонка постарше расставляла тарелки с закуской и хлебом.

— Не, — протянул собеседник и пошевелил усами, — девок двое, остальные мужики.

На этом моменте он поднял указательный палец, показывая, что к любому делу всегда подходит серьезно и основательно. Пусть даже это и дети.

— Ну, а ты где трудишься, пан добродий?

— Музыкант, — коротко просветил пан Штычка, — до войны в Городском оркестре играл.

— Добже, — кивнул пан Хворовский, и, вытащив зубами початок, налил гостю, — а по солдатскому делу, откуда?

— Да, как в четырнадцатом призвали, так все успокоиться не могу. Воюю, что есть сил за правду. То в одну армию призовут, то в другую. Суета одна, пан добродий, устал, сил нет уже. Сейчас вот, в Город пойду, до дому. Так мне архангел Господень указал. Покой, сказал, ищи, там найдешь правду и счастье свое.

— Угодников святых завже слушать надо, — проговорил усатый крестьянин и выдул рюмочку, затем откашлялся и, хватанув с тарелки хлеба с салом, занюхал.

— Вот, я тебе скажу пан, что мне, если угодник что скажет, — продолжил он, все еще морщась от крепкого напитка, — так я всегда исполняю.

— Так, Марыся? — обратился он к вошедшей в сумеречную комнату с зажжённой керосинкой жене.

— Истинная правда, Лех, — кротко подтвердила та, и, стесняясь прерывать мужские разговоры, покинула их в сторону, с которой раздавался скрипучий голос мадам Француазы, отчитывающей кого-то из девиц.

— Вот в Рожище на ярмарке, купил я однажды жатку. А перед тем выпивали что-то с земским начальством. И так понапились, что приходит ко мне ночью великомученик