Чеп закрыл глаза, не желая видеть, куда упадет мерзкая слюна. В несвежем воздухе салона судно хранило еще и тяжелые переживания своих пассажиров — обиды и озноб, кислые гримасы побежденных и обманутых; кстати, чувство, что тебя надули, очень сродни тошноте. Почти каждый из здесь сидящих источал запах ожесточения и потерь. Игроки возвращаются домой: похмельные, с противным привкусом во рту, все как один в проигрыше.

Чепу, стиснутому со всех сторон этой нежитью, чудилось, что его на час — на весь срок пути — заточили в братской могиле. Его спящая мать производила впечатление покойницы, притом умершей насильственной смертью: голова у нее свесилась набок, ноги раскорячились, руки и пальцы вывернулись так, словно она только что испустила дух, до последней секунды отбиваясь от убийцы.

На душе у Чепа было скверно. Еще хуже ему становилось, когда он поднимал взгляд на Мэйпин, неотрывно смотрящую на переборку. Что это она — читает табличку на консоли? То были инструкции: как действовать в случае аварии, как пользоваться спасательными жилетами — на двух языках: «в чрезвычайных обстоятельствах», и ниже — что-то насчет «мест сбора при аварии». Что бы ни попадалось ему на глаза, самый безобидный пустяк в углу — все казалось зловещим предзнаменованием Передачи. Не только табличка с инструкциями на случай бедствия; чего стоит рекламный плакат напротив матери: «Помощь с переездом: недорого, надежно, мгновенно».

— В чем проблема? — уныло спросил Чеп, поскольку знал ответ заранее.

Не отводя взгляда от переборки, Мэйпин произнесла:

— Мне некуда идти.

Ее беда была страшнее, чем их неожиданный отъезд из Гонконга. Их отъезд — просто жестокая прихоть судьбы, только и всего. А ее горе — все равно что депрессия, прозванная «гонконгский пес», испепеляющая душу почти невообразимой скорбью. Навязчивое ощущение, что путь вперед теряется в тумане; причин может быть много, но главная в том, что гонконгцы — люди, лишенные прошлого. Их прошлое — закрытая для въезда зона. Жители колонии считали одной из непреложных жизненных целей обзаведение «запасным аэродромом» в виде иностранного паспорта, родственников в Канаде или фиктивного брака. Отчаяние Мэйпин коренилось не столько в неуверенности в будущем, сколько в невозможности вернуться вспять — а это еще мучительнее. В Китай же не поедешь. Она сбежала на рыбацком судне; как-то отбилась от капитана и змееголовых. Китай — как яма; туда не возвращаются из опасения быть погребенными заживо. Перед Мэйпин стояла худшая из всех гонконгских дилемм: ей не было ходу ни вперед, ни назад. И даже в собственной квартире теперь оставаться опасно.

Чеп понимал ее проблему лучше, чем кто-либо другой, потому что понимал саму Мэйпин. И мог все уладить, хотя растолковывать Мэйпин свой план еще рановато. «Удрать с концами» — вот в чем состоял этот план. Он удастся: бегство вполне соответствует характеру Мэйпин. Тут скорее сам Чеп нуждается в ее бесстрашии: пусть покажет ему, как сорваться с насиженного места и все бросить. Без нее он ни к чему не стремился; с ней чувствует себя тигром. У нее есть страстная натура и сила духа; у него — пункт назначения. Если в Англии ей не понравится, они попробуют пожить где-нибудь еще. Он сумеет доказать ей, что можно отправиться куда угодно, если вас двое: один никогда не останешься, и с матерью удастся разъехаться.

— Езжайте в Коулун Тонг, — сказал он Мэйпин шепотом, наклонившись к ее уху. — Поживите на фабрике. У меня в кабинете есть диван, в холодильнике — еда и вода. Микроволновка в комнате мисс Лю. У нее есть лапша. Вы прекрасно устроитесь.

Мэйпин по-прежнему созерцала схемы и предостережения на «аварийной» табличке, привинченной к переборке прямо перед ее носом. Она напоминала чинного подростка: узкие плечи, тонкая шея, небольшая, точно у маленького мальчика, головка. Даже встрепанные, свисающие на глаза пряди и те мальчишеские.

— Вот ключ, — сказал Чеп, снял нужный ключ с брелока и передал ей; в этот момент мать, по-прежнему похожая на жертву грабителя, завздыхала во сне.

Жест, которым Мэйпин взяла ключ, соприкосновение их пальцев и фокус с исчезновением ключа в ее ладошке — все это означало ее «да». Ему нравился ее подбородок, по-ребячески выставленный вперед, и нежелание замечать его влюбленную улыбку. Он знал: она ему доверяет.

— В понедельник мы еще что-нибудь придумаем, — сказал он.

О полиции она толковать перестала. В Гонконге — в основном в китайской среде — нередки определенные ситуации, когда полиция бессильна. Как правило, к таким делам причастны триады, банды или тайные общества. В данном случае банды ни при чем, но таинственность и самоуверенность Хуна весьма и весьма настораживают. Весь Китай — тайное общество. Для Мэйпин вопрос уже не в том, чтобы найти А Фу, а чтобы уцелеть самой. Сейчас обсуждать все это не следовало — где обсуждать: на полуночной «ракете» линии Макао — Гонконг? Где корпус воняет заплесневелым кексом? Где все заплевано? Где мать валяется как избитая? Кроме того, Мэйпин — гордую Мэйпин — мучит страх, а Чеп играет роль ее благодетеля. Должна же она сохранить лицо.

Судно затормозило, осело поглубже в воду, ударилось о пирс. Бетти проснулась, зачмокала губами, поправила, строя гротескные гримасы, свои вставные зубы. Потом потянулась за сумочкой и одним резким движением распрямила скрюченное тело.

В Гонконге всякое прибытие в конечный пункт — не важно, на поезде или трамвае, на автобусе, маршрутке, пароме или метро — воспринимается пассажирами как эвакуация, граничащая с паническим бегством. Так вышло и на сей раз: люди скопом ринулись к узкой двери. Мэйпин посторонилась, пропуская Бетти, удовлетворенно отметил Чеп, — Бетти, впрочем, этого не заметила, поскольку сама работала локтями, пробиваясь к сходням, бормоча: «Вот еще китайские церемонии».

— Ну, до скорого, — сказал Чеп.

Мэйпин, глядя ему в глаза, помахала на прощанье своей маленькой рукой. Другой рукой — зажимая в кулачке ключ — она якобы придерживала подол платья. Истинной подоплеки не выдавало ничто — ни ее лицо, ни ее поза. Чеп ощутил гордость за Мэйпин, способную хранить такие страшные секреты. Он ею восхищался; а восхищение Мэйпин тут же переросло в восхищение всей толпой вообще, ведь в Гонконге у каждого человека свои секреты — настоящие секреты, которые сродни сокровенным тайнам бытия, ибо в них не посвящают никого и никогда.

— Да пойдем же, Чеп, — произнесла мать.

Толпа людей, устремляющихся в сторону Сентрал, вспучилась волнами вокруг Мэйпин, поглотила ее; а Чеп все силился увидеть ее, дать понять, что он ее не оставит. Китайскому обычаю «взгляда напоследок» она придавала большое значение. Он никак не мог отыскать глазами ее лицо.

— Чеп!

При мысли, что надо искать такси, мать загодя начала ворчать. Чеп злился, что его так бесцеремонно уволокли из Макао; ему нестерпимо было думать, что сейчас придется тащиться с матерью домой. В ту самую ночь, когда он собрался признаться любимой женщине в любви, ему помешали с ней остаться.

Кто-кто, а Мэйпин поймет. Постоянная забота о матери — это очень по-китайски. Нудные обязанности, препятствующие тебе предаваться удовольствиям, — тоже очень по-китайски. Не высказывать, что у тебя на сердце, — это по-китайски; знать, но говорить «не знаю» — это по-китайски; любить безмолвно — это по-китайски; ничем не выдавать своих чувств, тем более страстных, — это по-китайски. Итак, превратив свое расставание с Мэйпин в китайский парадокс, не обмолвившись и словом о том, что у него на душе, Чеп не сомневался: в этом прощании она прочтет желание остаться с ней, любить ее, сделать ее своей женой, увезти отсюда. В миг этого китайского расставания они стали близки, как никогда раньше.