Сердце глухо стукнуло и упало куда-то вниз, когда торопясь, разрывал непослушными пальцами продолговатый белый конверт. Неужели с Наташей что-то?

Когда Сергей увидел знакомый почерк, круглые буквы, строчки, катящиеся вниз, стало немного легче. Несколько минут он тупо смотрел на листок розовой почтовой бумаги, пахнущий ее любимыми духами Soer de Jannet и еще каким-то лекарством, не в силах прочитать ни слова… Пока не понял наконец, что третьего дня, в одиннадцать утра, у него родился сын.

«Сереженька, родной, прошу тебя, не тревожься за нас. Роды были легкие. Наш мальчик родился на три недели раньше срока, но доктор Корф говорит, что он — настоящий богатырь, весит почти девять фунтов. Мы с Софьей Петровной уже решили назвать его Николенькой в честь твоего отца — и моего тоже. Видишь, хороший мой, как славно получилось? Крестить обождем до твоего возвращения…»

— Сергей Николаевич! Что стряслось-то?

Микола тряс его за плечо, тревожно заглядывал в глаза. Сергей Николаевич повернулся к нему, улыбаясь глупо и счастливо.

— Да нет, ничего… Все хорошо. Сын у меня родился, понимаешь?

— О, це добре дило! — Микола приосанился и огладил усы. — У мене тоже, як жинка хлопчика родила, я чуть не сказывся от радости. Так что магарыч с вас, барин! Треба горилки выпить.

Шатаясь, будто пьяный, он пошел обратно к раскопу. Хотелось немедленно поделиться этой удивительной новостью со всеми.

Остаток дня прошел как в тумане. Длинный дощатый стол, за которым обычно обедали, кто-то застелил льняной белой скатертью с вышитыми петухами, а на ней, как на волшебной самобранке, появились вдруг откуда-то и круги домашней кровяной колбасы, и круто посоленное сало, огурцы с помидорами, вареные яйца и бутыль с мутноватой деревенской горилкой. Потом поедали волшебно-вкусную снедь и чокались бесчисленными «чарками», желали счастья новорожденному и новых успехов — его отцу… Под конец затянули «Ой, у поли жито», голоса звучали вразнобой, но Сергею Николаевичу это пение все равно показалось вполне слаженным, торжественным и красивым.

Сын Миколы Федька — веснушчатый белобрысый мальчуган лет десяти — несмело тронул его за рукяв.

— Я это… — Федька шмыгнул носом и утерся рукавом не слишком чистой рубахи. — Тоже хочу в нывирситет поступить!

Вот те на — еще один археолог! А почему бы и нет, в конце концов? Школа в станице есть, при некотором таланте и прилежании ничто не помешает отроку продолжить образование. Может, новый Ломоносов будет… Сергей Николаевич чуть улыбнулся и потрепал мальчишку по выгоревшим волосам:

— Молодец, брат Федька! Учись! Я тебе зимой книг пришлю.

— Правда? — Мальчуган аж вспыхнул от радости. — Ей-богу правда, не врете?

Потом, когда все было съедено и выпито, посуду собрали со стола, Федька сам напросился на речку — тарелки мыть. «Счас слетаю, мигом!»

Сергей Николаевич не мог усидеть на месте. Он чувствовал себя объевшимся сверх меры, слегка пьяным, но главное — переполненным счастьем.

— Пойду пройдусь немного. Обед растрясу, — зачем-то сказал он, и, когда шел по тропе, ведущей к речке, к радости его почему-то примешивалась легкая грусть.

Как будто знал, что с ним будет дальше.

Подходя к берегу, он почувствовал какое-то смутное беспокойство. Зачем-то ускорил шаг — и увидел, как Федька поскользнулся на деревянных мостках и ушел с головой под воду. Течение сразу же подхватило его, только мелькнула голова и руки с растопыренными пальцами.

В первый момент Сергей Николаевич застыл в нерешительности. С одной стороны — вся его жизнь, выстраданная, вымечтанная, купленная дорогой ценой. А с другой — что? Чужой мальчишка? Белобрысые вихры торчат во все стороны, веснушки, цыпки на руках, запыленные босые ноги… «В нывирситет поступать хочу!»

Сергей Николаевич как-то вдруг вспомнил все это — и застонал от боли и стыда. На бегу скинул он пиджак, тяжелые сапоги, чтобы не мешали, и прыгнул в воду с тех же злополучных мостков. Он видел, как Федьку понесло на середину реки, понимал, что это — смерть, почти верная смерть для обоих, только вот иначе поступить не мог.

Размашисто, саженками он подплыл к мальчишке. Тот уже и барахтаться почти перестал, только смотрел на него огромными испуганными глазами. Сергей Николаевич схватил его за плечо.

— Ты ничего, брат, держись… Держись только… — повторял он.

А ноги уже сковало холодом и потянуло ко дну. Он чувствовал, что поперек течения ему не выгрести, тем более с такой ношей, но все равно греб свободной рукой, пока мог. Смертный холод, что сковал ноги, поднимался все выше и выше, а когда дошел до сердца, солнце погасло вдруг и небо над головой подернулось черной дымкой…

К берегу уже бежали люди, но Сергей Николаевич их не увидел. Он не почувствовал, как их обоих вытащили на берег, как с трудом разжали его мертвые пальцы. У Федьки потом целый месяц на плечах синяки не сходили.

Утро красит нежным цветом стены древнего Кремля!

Вилен Сидорович открыл глаза, услышав с детства знакомые радиопозывные. То, что он увидел вокруг, заставило его снова зажмуриться от удивления — а потом снова медленно-медленно разлепить веки. Неужели померещилось? Нет, все правда.

Вместо выцветших старых обоев — золотистый накат на стенах. Потолок почему-то был очень высоко — метра три с лишним, никак не меньше. По сравнению с убогой клетушкой хрущевской постройки, в которой он жил последние сорок лет, не квартира, а настоящие хоромы. И мебель хорошая — крепкая, добротная, без всяких финтифлюшек. Такой сейчас уже не делают.

Только вот инвентарные бирки с номерками зачем? Вилен Сидорович не сразу вспомнил, что теперь квартиры предоставляют трудящимся вместе с мебелью.

«С добрым утром, дорогие товарищи! Начинаем утреннюю гимнастику».

Вилен Сидорович бодро вскочил с кровати. Куда только подевались привычная гипертония, остеохондроз и хруст в суставах! Он чувствовал себя бодрым и молодым, аккуратно и быстро застелил постель, поставил подушку уголком и поискал глазами, где бы заняться зарядкой. А, вот и гантели лежат под шкафом рядышком, будто дожидаются.

— Виля, яичницу будешь? — Дверь чуть приоткрылась, в комнату заглянула Зина в цветастом ситцевом халатике. В руках какая-то кастрюлька, волосы повязаны белой косынкой, капли воды после утреннего умывания еще висят на ресницах… Она тоже была молода! Ну, не девчонка, конечно, лет тридцать пять на вид, но какое свежее, хорошее было у нее лицо! Куда там нынешним размалеванным кикиморам. Вилен Сидорович не выдержал, сгреб ее в объятия и закружил на руках, напевая:

Мы — кузнецы, и дух наш молод,

Куем мы счастия ключи!

— Отпусти, сумасшедший! — завизжала она, заколотила его кулаками по спине, но совсем не больно, а скорее шутя. — Поставь меня на место! Что за обращение с лучшей стахановкой на заводе! Я на тебя жалобу напишу, — она уже смеялась, — в комитет советских женщин!