Когда я проснулся, потолок показался мне свежеокрашенным. Словно он в мгновение ока превратился в йогурт, и в этот же миг я проснулся. И принялся моргать. Настроение у меня поднималось. Может, от неожиданной роскоши кровати в отеле, но мысль о новой работе приводила меня в восторг. Я думал, что поездка домой получилась крайне удачная. Я выйду на работу. Эдриен выздоровеет. Может, она даже будет рядом какое-то… простирающееся передо мной будущее казалось поразительно пустым, но оно было мое, это я его таким сделал, и меня это радовало. В полотенце и той же рубашке, которая была на мне вчера, я дерзнул выйти в фойе, чтобы попробовать раздобыть крем для бритья и другие необходимые вещи. Я понимал, какая это редкость – проснуться таким счастливым. Я с тоской посмотрел на игравших в бассейне детей, они кричали и брызгались в этой огромной пустоте.

Мой рейс до Нью-Йорка был на десять. Если бы я вышел из стеклянных скользящих дверей отеля прямо сейчас, в полотенце, и взял такси, я мог бы успеть. Я едва заметно улыбнулся сам с собой. Вот как я себя чувствовал: в губительном безвыходном положении. И мне было от этого хорошо, я как будто дезертировал с войны. На стойке регистрации мне дали и крем, и бритву. Накануне я пообщался с ночным портье. Он обнаружил меня в бассейне, мы приятно побеседовали. Я сказал, что вообще-то я местный. И хочу вернуться, у меня интервью с Лидией Букер. На него это произвело впечатление. Он поинтересовался, какое жилье я буду подыскивать. Его сестра – агент по недвижимости. Я ответил, что на самом деле хотел бы поселиться в доме, которого раньше не видел, на улице, на которой никогда не бывал.

Соскребая перед зеркалом крем с подбородка, я сделал лицо посерьезней. Я мог бы путешествовать бизнес-классом. Но где начало стыдного? В моем номере была вторая кровать, комплект полотенец, кусочек мыла размером с фишку для покера, завернутый в фольгу цвета персика. Я взвесил свое положение. Принимая душ, я, как послушный пес, рассмотрел вариант возвращения в Нью-Йорк: можно же в любой момент найти еще билет. Я подумал об Эдриен. Может, она уже проснулась и сидела в кровати. Я не смог сдержаться и представил себе ее с восстановленной кожей, без синяков, без порезов, что ей в больничной кровати хорошо и удобно. Может, я даже и не знаю, как вести себя после своего внезапного повторного выхода на сцену, но она-то наверняка придумает. Эдриен сможет принять меня с королевской осанкой, хоть и сидя. Я снова вышел в полотенце из ванной и положил телефон возле чистого блока бумаги с эмблемой отеля. Надо сейчас же позвонить в Нью-Йорк и сообщить об увольнении.

Возможно, стоит позвонить и Маркусу.

Ему, во-первых, надо будет искать нового соседа – по сути, если я найду себе замену вовремя, вероятно, мне не придется платить за октябрь. Можно разослать письма всем своим знакомым, тем, кто не в Нью-Йорке, но может приехать – ну и сказать, что я сам уезжаю. Но подробности я Маркусу боялся рассказывать. Он уже достаточно наслушался моих рассказов об Эдриен, у него может сложиться предвзятое мнение: ну вот, Джим убегает от жизни. Умница Джим бросается на помощь людям, которым он и не нужен. Отворачивается от Нью-Йорка. Как будто бы он для этого города слишком хорош. Делает вид, что у него есть какая-то родина, куда его зовет кровь предков, в эти жилые кварталы и дворы Талсы. Джим-бойскаут навязывается своей трагически искалеченной бывшей. Причисляет себя к кругу людей, которые едва его знают. Умница Джим пытается сделать искусственное дыхание резиновой кукле. Наверное, так Джиму просто удобнее жить. Он придумал себе какую-то девушку и бросил нью-йоркских друзей. Он уходит из журнала, потому что боится писать. Размечтался о «настоящей работе».

Мне надо подождать, для начала поговорить с Эдриен, а потом позвонить ему. Если она скажет мне что-нибудь человеческое, я расскажу Маркусу, и к этому он отнесется с уважением. Когда в деле замешана девушка, полагаю, безумие вполне допустимо.

Но вернемся к работе: заявление нужно сделать официально. Набирая номер своего босса, Хелен Мэк, я представил себе ее залитый солнцем кабинет, обычный рабочий день. Из окна открывается вид на полуденные небоскребы.

– Алло? – Как только я услышал ее голос, у меня сложился образ себя самого: способный, наивный. Молодой человек из Центральной Америки.

– Привет, Хелен.

К моему ужасу, главной темы беседы стало состояние Эдриен. Хелен, видимо, угадала, кем именно она для меня являлась – музой. Хотя начальница совершенно недооценила глубину. Мысли ее устремлялись к самому главному вопросу, притягивающему ее внимание, как магнит: сможет ли Эдриен ходить, когда это станет известно? Даже когда я сказал, что увольняюсь, она интерпретировала это лишь как следствие моих переживаний, вызванных аварией, – как неуклюжую попытку проявить мужество. Особенно она расстроила меня сообщением, что если я в ближайшие пару недель передумаю, то меня возьмут обратно. А еще Хелен хотела, чтобы я все это время звонил ей и рассказывал, как идут дела у Эдриен. Завершить разговор было крайне трудно.

Я захлопнул мобильник и положил согнутую в кисти руку на колени. Вот я сижу за письменным столом в номере отеля с телефоном на коленях. На обоях цветочный орнамент, белый на белом, матовые, как бархат, листья и лепестки. Старомодные. Я медленно протянул пальцы и дотронулся до обоев. Потом резко подскочил и пошел одеваться. Некоторое время назад мне пришло сообщение от Дженни: народ собирается обедать в забегаловке рядом с больницей Святой Урсулы. Я пойду туда.

Гвалт нашей группы меня восхищал. Мы всей толпой вошли в дверь, и обедающие, сидящие за отдельными узкими столиками, посмотрели на такое стадо молодежи настороженно. Официанток не было видно – я уже кое с кем поздоровался, в первую очередь с Дженни – и взял бразды правления в свои руки, предложив занять пустые кабинки у стены. Я двинулся в ту сторону, и все скопом пошли за мной. Я думал, что Дженни сядет со мной. Но каким-то образом вышло так, что я застрял за столиком с одними пацанами, в том числе с Ником. Парня, который сел рядом с ним, я видел впервые, но ему уделялось много внимания, он постоянно шутил, и беседа держалась на его злобноватых ремарках. «Ох, как мне нравится твоя нежная белая кожа, Ник. Мне так повезло, что я успел сесть рядом с Ником». Мой сосед слева начал рвать пакетики с солью. Я завел всю группу сюда, и теперь мне стало неловко от этого; собственный голос казался мне слишком громким, и когда подошла официантка, я чуть не прокричал свой заказ. «Подайте желе, подайте соль», – говорил я, когда еду подали. Никто и не интересовался, кто я такой.

– Эдриен просыпалась, – сообщил мне Ник.

– Говорила что-нибудь?

– Ну, она очень слаба. Напоминала папу римского по телевизору – лишь едва вытягивала руку и пыталась кивать тем, кто пришел. Ей еще надо окрепнуть. Врачи говорят, что ее тело сейчас в состоянии полного шока. Месяцы уйдут. Так что да, пока она могла произнести только «привет» да «спасибо».

– А о своем состоянии что-нибудь говорила? Как-то комментировала?

– Не в курсе, все вообще-то в основном ее подбадривали. Она много улыбалась, наверное, это хорошо.