– Я видел корабль, на котором все было красное; проклятый корабль, с носовой фигурой, от которой тонкие линии расходились по всему корпусу; тела моряков врастают в него, их лица искажены и кричат, но не от боли… Каждая волна – сладкая, и каждый приказ – это счастье, и проклятый корабль топит другие корабли и возит всякую нечисть, а иногда он целиком погружается на дно, и тогда… – он прерывисто вздохнул. – Тогда морские девы приникают к бортам корабля, сплошь укрывая его белыми телами, и бьются о моряков, словно волны, с тихими стонами…

– Я видел все это, каждую ночь. И я видел лицо Джефсона там, на этом корабле, с зажатой в зубах трубкой. Он смотрел на меня, и он знал, что это я украл его жизнь, и теперь он хотел, чтобы я занял его место, а он освободился…

– И что самое страшное, теперь я и сам хочу занять его место, – «Джефсон» разжал пальцы.

Но, пока он вел свой монолог, я сумел подобраться достаточно близко и вовремя схватил его за плечо, и немедленно перетащил на безопасную плоскость площадки.

Уже не помню, что я ему говорил. Наверное, что это не простое совпадение, что не случайно в ту ночь, когда он собрался покончить с собой, здесь появился человек, который десять лет назад видел начало его истории; говорил про предназначение, судьбу и рок, уговаривал его бороться с видениями простым испытанным способом – перенося их на бумагу; отдал ему все содержимое своего кошелька и отвел в убогую гостиницу.

Я говорил, чтобы он выпил чаю и немедленно лег спать, и, как ни странно, молодой человек согласился. Он отчаянно зевал и тер глаза.

Я наконец-то отправился к себе, надеясь, что девочки еще не проснулись. Меня встретил обеспокоенный хозяин гостиницы. Он уже и не знал, что думать, опасаясь, что его выгодный постоялец встретил ночных грабителей и лежит где-то с проломленной головой.

Я извинился и на подгибающихся ногах отправился спать.

К счастью, мои девочки не ранние пташки, так что мне удалось проспать четыре или пять часов, прежде чем мы спустились к завтраку.

Я хотел сразу расплатиться с хозяином гостиницы за кое-какие мелкие услуги и достал бумажник, позабыв, что он пуст. Я смущенно пробормотал что-то про отданные вчера деньги, и хозяин снова встревожился:

– Так вас все-таки ограбили?

– Нет, я просто… просто их отдал, – неохотно ответил я.

– Постойте-постойте, а вы вчера не на смотровую площадку ходили? – насторожился хозяин.

– Да, я туда забирался, а что?

– Так вы там Слезливого Тома встретили! – всплеснул он руками. – Ну надо же, опять за свое взялся!

Надо ли говорить, каким униженным я себя чувствовал, когда хозяин объяснил мне подробности: что уже года два в их городе некий обносившийся джентльмен зарабатывает тем, что изображает отчаявшегося самоубийцу, заставляя добрых самаритян открывать свои кошельки.

– Он вам про больную дочку рассказывал? Или про то, как его разорила и бросила его жена? Или про вредные привычки?

– Нет, он мне другое рассказал…

У него историй много, и каждая на свой вкус, – покивал хозяин и оставил меня в покое. Я был так расстроен, что мне стоило большого труда не выдавать свою угрюмость на прогулке с дочками. Но постепенно их искренняя радость отогрела мне сердце.

Ну и что с того, что какой-то проходимец выставил меня дураком? Это его профессия, и он достиг в ней вершин искусства, – рассуждал я, пытаясь быть философом. Пострадали только мой кошелек и мое самолюбие, а это, к счастью, всего лишь булавочный укол и пустячная трата… Забавно, что я заработал эти деньги вымыслом и отдал их за вымысел, – подытожил я.

…Когда я заметил собравшуюся на пляже толпу, я решил, что там нашли какую-то редкостную ракушку или окаменелость, и отправился туда вместе со своими девочками. К счастью, один из зевак преградил мне дорогу.

– Нет, нет, там, тело на берег выбросило… – шепотом сообщил он. Я немедленно развернулся и тут краем уха уловил фразу «Слезливый Том таки сделал, что обещал…»

Я увидел на набережной двух хорошо знакомых мне сестер-художниц и поручил им на несколько минут моих девочек, а сам вернулся на пляж.

– Так лицо и не разглядишь ведь…

– А он что, трубку курил?

– Может, это и не Том вовсе, а Том где-то валяется, отсыпается?

– Да нет, одежда его, точно!

Лицо Джефсона сильно изменилось – распухло и пострадало от прибрежных камней, но в его зубах была зажата моряцкая трубка с грубо вырезанной головой русалки на чубуке. Он сжимал ее так прочно, что на похоронах ее не удалось вытащить, а пришлось спиливать у самых губ.

Я положил чубук ему в гроб. Мужчина, который обмывал покойного, вдруг сказал мне:

– Видели, как у него ладони ободраны и пожжены? Ну, то ладно, то его о камни и песок побило. Но вот почему у него ноги так же ободраны внутри башмаков были, я понять не могу.

Я тогда промолчал, но вспомнил старое поверье о том, что вернувшийся из моря мертвец начинает рассыпаться в прах, едва коснувшись земли. Я не мог поверить, что передо мной лежит Джефсон, настоящий Джефсон. Самозванец занял его место на корабле, а он наконец-то обрел покой.

Но я не знал, как я, просвещенный человек девятнадцатого века, могу в это верить; сам не знаю, во что можно верить в этой истории, поэтому я просто рассказал ее вам.

Читая, а теперь даже публикуя истории о пропавших кораблях и опустевших кораблях-призраках, я не могу не вспоминать ее… снова и снова, – устало завершил свой рассказ редактор, и мы все на мгновение вздрогнули, вспомнив длинный перечень потерь на море. Да, большинство из них наверняка имело самые материалистические причины… Но и теперь, спустя много дней после того вечера в клубе, и я не могу не думать про корабль, пульсирующий гневом, болью и похотью, про красную фигуру женщины на его носу.

Леонид ШИФМАН

JUST DO IT!

Любил ли я ее? Сомневаюсь. Разве можно что-то утверждать наверняка, отвечая на столь неопределенный вопрос – никто ведь толком не ведает, что есть такое любовь вообще, – к тому же задаваемый самому себе? И это нормально. Но кое-что на эту тему можно сказать.