Во Франции философы очень пристально изучают те же проблемы. Они обращаются к античному эпикурейству, «суть которого состоит в том, чтобы предпочесть непостоянному наслаждению отсутствие потрясений, которое разливается по сознанию подобно невозмутимой водной глади и избавляет наслаждение от страхов и тревог»[240]. Под таким углом зрения роль удовольствия в жизни становится первостепенной. Мадам де Пюизье в произведении «Наслаждение и сладострастие» провозглашает, что без удовольствия невозможно счастье в любви. Вольтер посвящает понятию удовольствия «Пятую речь о человеке», а в июне 1738 года в письме к наследному принцу прусскому говорит о том, что именно в удовольствии можно найти доказательство существования Бога: «…С физической точки зрения наслаждение имеет божественную природу. Я утверждаю, что всякий, кто пьет токайское вино, обнимает прекрасную женщину, испытывает, короче говоря, любые приятные чувства, не может не признать существование Высшего Существа — благодетеля»[241]. Что касается собственно христианской морали, то здесь следует сказать о Бейле, который написал в 1701 году трактат «Диалоги об удовольствиях между господами Патрю и Абланкуром». Он выстраивает гибкую нравственную систему, основанную на трех правилах: скромность, умеренность, легкость. Он перечисляет 12 видов удовольствия, не выстраивая иерархической лестницы: любовь, еда, музыка, беседа, чтение, зрелища, игра, пребывание на лоне природы, добродетель, дружба, получение знаний, грезы. Другие моралисты, как, например, Дюпюи в трактате «Диалоги о чувствах» (1717), различают наслаждения чувств, ума и сердца. Гурси предлагает воспринимать первую группу наслаждений в более духовном смысле, чтобы не отделять ее от двух других: «Следует придать им изысканность и основательность, ибо только такие наслаждения чувств достойны человека». Многие авторы склоняются к тому, что удовольствиями нельзя злоупотреблять и их следует остерегаться, чтобы не впадать в страсть[242]. Английские мыслители тоже весьма почитают сдержанность. Локк развивает идеи Пифагора, согласно которым умеренность может стать хорошим лекарством как для физического тела, так и для государства. Подобные идеи высказывают такие разные писатели, как Мандевиль, Вудворд, Чейни, Дефо, Свифт[243]. Таким образом, оказывается, что не все достойны получать удовольствие. Ремон Грек в «Агафоне, диалоге о сладострастии» (1719) пишет, что это удел «человека совершенного и сладострастного». Шевалье да ла Морльер в романе «Ангола» (1746) предлагает своего рода пособие по «умению наслаждаться жизнью»: в мире, где все подчинено удовольствиям, царит ложь. В конце бала под масками обнаруживается запустение и разруха, «подобные лицу старой кокетки, смывшей румяна и пудру». Руссо и его последователи предпочитают видеть высшее наслаждение в добродетельной жизни, а поэт Янг заявляет: «Что означает слово “удовольствие”? Это просто более веселое название добродетели». Однако в конце века появляется Сад и потрясает уже установившуюся систему. Он провозглашает неограниченное проявление личной свободы, гедонизм в чистом виде и презрение к общественному порядку, что особенно видно в сценах преступлений, которые он вводит в книги[244]. Правда, великий маркиз оставил лишь скромный язвительный след в общем культурном потоке. Следующий век пошел по пути равновесия, умеренности, воздержания от крайностей.

В деталях часто проявляется суть явлений. В XVIII веке нормы сексуального поведения не слишком изменились, во всяком случае, в сфере взаимоотношений между полами. По-прежнему и с еще большей убедительностью доказывалось, что женщина должна подчиняться мужчине, хотя в Париже и Лондоне на время стала допустимой некоторая свобода нравов. Однако подспудно и медленно происходили процессы, призванные изменить самую суть взаимоотношений между мужчинами и женщинами, между юнцами и взрослыми, между разными социальными группами.

Язык и стиль эпохи призваны были прежде всего скрыть или оттенить происходящие изменения. Ослабление религиозной морали компенсировалось новыми законодательными механизмами, укреплявшими супружеские узы до полной нерасторжимости брака. Это происходило на фоне сентиментального настроя эпохи, воспевавшего романтическую любовь. Сентиментальные настроения охватывали не только социальную элиту, к которой принадлежали читатели романов и новелл. Волна чувствительности захлестнула и людей из народа. Картину дополняли самые разнообразные сочинения, касающиеся сердечных дел: литературные, научные, медицинские. Сердце рассматривалось скорее не как кровяной насос, роль которого в кровообращении была определена Гарвеем, а как нечто гораздо менее четко локализованное в организме. Сердце в каком-то смысле заменило душу, так как душа слишком долго связывалась с нравственными строгостями и ограничениями, а сердце позволило говорить о чувствах и страстях. Анализ названий сочинений на французском языке, выходивших с XVI века, позволяет увидеть, что с 1723 по 1789 год в названиях особенно популярно упоминание любви (367 раз) и брака (143). Кроме того, фигурирует непреодолимое влечение сердца (208 примеров) и чувство (179). Удовольствие в единственном и множественном числе упоминается только 69 раз. В реальности все проще, так как к концу Старого порядка резко возрастает количество добрачных зачатий и внебрачных детей. Особенно высок этот показатель в больших городах, в том числе в Лондоне, где в предшествующую эпоху их рождалось достаточно мало[245]. Романтическая любовь, прежде чем утвердиться в культуре, была, быть может, своего рода стыдливым покрывалом, наброшенным на слишком неприглядные факты, раздражавшие новых моралистов — поборников умеренности и сдержанности. Во всяком случае, два образа правят бал: раскаявшийся развратник, обратившийся к спасению души в конце жизни (таков Дом Бугр, привратник картезианцев, вынужденно кастрированный и ожидающий скорой кончины в воротах монастыря), и раскаявшаяся проститутка Фанни Хилл, вышедшая замуж. В браке она обретает и нежную привязанность, и умеренные, но вполне законные радости плоти.

Принципиальным изменением, произошедшим в XVIII веке в области семейных отношений, было то, что за женщиной признали право на удовольствие. Возможно, это была всего лишь уступка тем, кого все крепче замыкали в пределах домашнего очага. Но, так или иначе, оргазм стал рассматриваться как нечто дозволенное и ценное само по себе, а не исключительно как инструмент для зачатия ребенка. Ранее на исповеди духовники спрашивали у супругов, не пытаются ли они достичь оргазма, и некоторые проповедники приравнивали его к смертному греху. В 1584 году Бенедикт сурово заклеймил любые излишества: «Не годится, чтобы муж обращался с женой, как со шлюхой, или же супруга вела себя с мужем, как с любовником». Он заклинал их «не делать из постели Бога». Всякое эротическое дополнение к половому акту возбранялось. Допускалась лишь одна позиция, когда партнер находится сверху партнерши. Преимущество этой позиции объяснялось не только тем, что она позволяла не терять ни капли спермы, но и самим естественным порядком вещей, нарушение которого может буквально перевернуть мир. Санчес, один из авторитетных мыслителей в этой области, утверждал даже, что Всемирный потоп произошел из-за женщин, «впавших в безумие, ибо они решили пользоваться мужчинами, находясь сверху, а те были под ними»[246].