Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В лесу и настигла его смерть.
Жаль, не от рук самого Корзы.
Корза чувствовал себя обманутым, будто его лишили чего-то очень важного, взлелеянного за прошедшее круголетье. Лишили права на месть.
Он оттер со лба испарину, уговаривая себя, что это пустое. Главное — девчонку везли сюда, в Китеж. А вместе с ней вернется и надежда.
Мария смотрела на Корзу Машиными глазами, и на какой-то миг показалось, что во взгляде куклы промелькнуло сочувствие. Мелькнуло — и испарилось.
— Проследи, когда вернутся полуденницы, — наказал Корза. — Дай княжичу волю, испортит.
Сып ухмыльнулся недвусмысленно, но Корза махнул рукой.
— Не о том я, что ты подумал. А, впрочем, ступай. Подумать надо.
Поклонившись, Сып вышел, оставив Корзу наедине с Марией.
Та сразу подошла и обняла его курчавую голову. Он прижался к ней лбом и притих, наблюдая, как по стенам роятся тени.
— Отдохни, Хлуд. Вам, людям, спать и есть положено, а ты которые сутки без отдыха работаешь. Могу за тебя все сделать.
— Не сомневаюсь, — откликнулся Корза, поглаживая сухую горячую руку и напоминая себе, что она — только кукла, простая кукла, начиненная проводами. — Но дело твое — за княжичем присматривать. Много на себя берет, забывается, жажда крови голову туманит. Такого у власти держать не следует.
— Сам думаешь власть забрать?
— Раньше бы забрал. А теперь незачем. Ждет меня Маша, снится постоянно, торопит.
Мария вздохнула тяжко, точно живая, и будто сердце у нее было живое, и живой взгляд. Корза зажмурился, чтобы не видеть этого, не дать себе обмануться снова.
— Что ж, поторопимся, — услышал тихое. — Одно только мучает.
Мучает…
Точит.
Болит, как у обычного человека.
Оттого на душе у Корзы было так горько, так тяжело, что не находилось сил, чтобы освободиться из-под этой тяжести, и не было слов, чтобы залечить душевную рану.
— Когда ты вернешься туда, — продолжила Мария, — к своим. Когда пробудишь настоящую Марию… Что станет тогда со мной?
Глава 27. Пленница
Когда очнулась — месяц-ладья приникла к земле, и ласково звенела цепочками, как колокольцами. Отдаленный голос тянул что-то тихое, нежное, будто маменька напевала колыбельную.
— … У кота ли, у кота
Одеяльце шелково.
У дитяти моего
Есть получше его.
Да покраше его,
Да помягче его…
Ту же колыбельную напевал Яков Хорс, гладил по волосам горячей рукой. Заботливый, смелый. Желанный…
— Я… ков, — имя кололо горло, точно песчинками, язык не слушался, но она попробовала снова. — Дай… пить…
Голоса не смолкали. Кто-то переругивался, кто-то продолжал тянуть и тянуть песню, только слова были другими:
— … очищает души наши
Царь-Огонь, утеха наша.
Поднимайся до небес,
Озаряй ты все окрест.
Гори ясно, гори ясно,
Дабы пламя не погасло…
У костра мельтешили чужие силуэты, в отдалении фыркали привязанные кони.
Пахло хлебом и жареным на огне мясом.
Желудок свело.
Беса попробовала подняться — ноги не слушались, руки уперлись в железо. Застонала, вспоминая.
Было железо и был огонь. Налетели богатырши-полуденницы, как буря, смяли прошлую жизнь в бумажный ком, и остались только пепел да горечь несбывшейся надежды.
— Пить!
— Эй, девка! Умолкни! — прикрикнули от костра.
Беса уронила голову на руки.
Слезы душили, да не находили выхода — веки точно припорошило землей, в ноздри, помимо одуряющего запаха пищи, точно засела медная вонь. Пахло кровью.
— Пожа… леете, — прошептала Беса. — Я Мехрова волхвовица!
Полуденницы расхохотались.
— Может, и правда ведьма? — сказал кто-то. — Не зря ведь Гаддаш явилась. А с Гаддаш да Мехрой и вовсе не совладать.
— Трусишь? — подначила вторая.
— Мы Сварга призовем! — присвистнула третья. — Сварг-то как-нибудь с двумя бабами да управится!
Снова раздался хохот. Беса до крови закусила губу. Мысли ворочались тяжелые, злые.
— За все… ответите! — просипела она. — О, Мехра Пустоглазая! К тебе из навьей тьмы взываю! Явись на жатву! На кровь да кости! На людову соль!
От костра отделилась фигура, быстрым шагом приблизилась к клети, пнула по прутьям.
— Умолкни, говорю! Поганый язык вырежу!
Перед лицом блеснуло железо. Беса отпрянула, вздрагивая всем телом. Ночная стынь пробиралась под изрезанную рубаху, ожоги саднили.
— На Мехру надеешься? — повторила полуденница. — Так мы ее, Белую Госпожу, умилостивили. Двоих сестер отдали, да еще твоих, ведьма, подельников.
— Неправда!
Беса вскинула голову. Лицо полуденницы, подсвеченное огнем, кривилось в усмешке, и выкрашенный в алый чуб дрожал, будто огненный сполох, под дуновением ветерка.
— Гляди сама!
На землю полетел тряпичный куль. Беса сжалась, ощутив знакомый медный запах и различая блестящие пуговицы на манжетах. Не Хорс, только его сюртук. Грязный да вымаранный кровью. Под сердцем заворочалась тяжелая тоска.
— Калечного насквозь пронзили, — продолжила полуденница, — только дух вон. Может, за то княжич не похвалит, но и мертвяка с собой брать не велел, одного сюртука довольно будет. А отрока Матерь Гаддаш раздавила, о нем вовсе никто плакать не станет. Верно, сестры?
— Верно! — поддержали от костра.
— С калечного бы еще кожу содрать! Уж очень княжич просил.
— Сдерешь, когда от Гаддаш едва ноги унесли.
— Ведьму привезем и будет!
— Пусть ее кожей довольствуется!
— Или чем послаще!
Загоготали снова.
Скорчившись, Беса рыдала, сжав ладонью рот.
Не будет больше сладких поцелуев, ни крепких объятий, ни тихих вечеров у Гузицы. Не будет Ирия и пустоты, наполненной пылающими звездами.
Пусто было в груди, пусто в душе.
Плакала Беса долго, впивалась ногтями в ладони, чтобы не завыть в голос, не обрадовать черствые души богатырш.
Прощай, Яков!
Даньша, прощай!
Пусть будет в Нави покой да забвение, пусть не вернутся упырами, пусть людова соль напитает землю, а на земле взойдут новые травы. Могла бы Беса — отомстила. Только как против княжьего слова пойти, как богатырш одолеть? Одна осталась теперь, а один разве воин?
Свернувшись клубком, подставила лицо ночи. Ветер ласково перебирал кудри, звезды рассыпались по небу, мигали с недосягаемой вышины и будто смеялись над глупыми мечтами. Разве можно до такой выси добраться? Это только Хорс бы и смог, а нет его теперь. А то, что привиделось в дыму — может, того и не было вовсе.
Смежив глаза, Беса вновь провалилась в небытие, и снов никаких не видела.
Проснулась от тряски и звона прутьев.
— Эй, девка! Жива ли?
В предрассветных сумерках едва различила склоненное над клетью лицо. Не та полуденница, что насмехалась над Бесой, другая. Лицо скуластое, некрасивое,