…Уходил Владислав Мазовецкий на рассвете, скрытно, не прощаясь, стараясь никого не потревожить.

Беркут был единственным, кто заметил уход поручика, однако окликать его не стал.

Выглянув из землянки, он увидел стройную фигуру Владислава у подножия небольшой холмистой гряды. Пройдя вслед за ним по едва припорошенному снегом лиственному ковру, Беркут еще долго наблюдал, как Мазовецкий медленно и почти торжественно, стараясь не сгибаться даже на самых крутых подъёмах, восходил к осветлённой свинцовым сиянием утра вершине ближайшего холма, к вершине своего духа, к своему гордому фронтовому одиночеству.

Предчувствие Мазовецкого оказалось вещим. Отряд Логача выступил из лагеря слишком поздно и, вместо того чтобы устраивать засаду у Игнатового болота, сам сразу же нарвался на засаду.

Правда, партизанам Логача повезло в том смысле, что им удалось залечь на окраине крутого, густо поросшего терном оврага, и только поэтому бой затянулся почти на весь день. Однако вернуться на базу удалось лишь трем бойцам из пятидесяти. Причем двое из добравшихся до лагеря оказались ранеными.

К удивлению капитана, Дробар остался доволен этим рейдом.

— Все-таки полицаи поверили, что аэродром наш там и сюда даже не сунулись, — молвил он, азартно потирая руки, когда стало известно, что самолет уже приближается к его лесу.

— Но вы потеряли почти полсотни людей, — напомнил ему Беркут.

— Да что ты все о людях да о людях? Они будут. Народа хватает. Отряд пополним, а местную полицию и местечковые гарнизоны снова возьмем за рога. Главное, что минут через двадцать самолет уже будет здесь, и никакое полицай-падло помешать его посадке уже не сможет. А значит, задание Центра выполним.

— Вот и божественно, — промурлыкал себе под нос Беркут, не желая вступать с Ветеринаром ни в какую полемику. Уже хотя бы потому, что это бессмысленно. — Ваша уверенность меня взбадривает.

Единственное, что капитан отметил про себя, — что профессия ветеринара со всей отчетливостью наложила свой отпечаток на характер и мировоззрение этого человека, научившемуся и людей воспринимать, как животных.

— Не боись, Беркут, у меня посты дальние, в случае чего, предупредят. Кстати, ты о нашем разговоре, капитан Беркут, не забыл?

— Каком именно?

— Ты это брось: «Каком именно?» Звание для меня, хотя бы майорское, и какой-нибудь орденок. Я там, в донесении, которое пилоту передам, все детально описал и попросил считать наш отряд диверсионным отрядом Красной армии. Чтобы все, как полагается. Не нравится мне эта партизанщина, не в Гражданскую ведь, в конце концов, воюем.

— Диверсионный отряд Красной армии — это хорошо придумано.

— А еще неплохо было бы, чтобы Центр вызвал меня в Москву. Представляешь, какой слух по окрестным селам-местечкам пошел бы! Не о себе, Беркут, пекусь, о славе партизанского движения.

Пилоты отказались от ночлега и какого бы то ни было отдыха. Они лишь осмотрели при свете фонарей и факелов мотор и фюзеляж своей машины и приказали всем, кто отбывает на Большую землю, немедленно садиться.

— Корбач, Арзамасцев и Крамарчук — в самолет! — тотчас же скомандовал Беркут, как только по трапу на него поднялся майор-авиатор, сбитый немцами над лесом за неделю до этого.

— Но ведь на меня разрешения нет, — напомнил Крамарчук капитану.

— Именно поэтому — в машину.

— Ты это всерьез?

— Выполняй приказ. Нас должно было прилететь четверо? Столько и прилетит.

— Ты что, лишнего решил взять? — насторожился командир отряда.

— Вместо убитой польской партизанки, — объяснил ему Беркут.

— Но требовали польку Анну, а не этого твоего сержанта.

— А ведь именно этот парень, сержант моего дота, из местных, и расскажет штабистам о том, какие яростные легенды ходят в наших краях о легендарном командире Дробаре, — сказал Андрей на ухо командиру. — Можете не сомневаться, я его подготовлю.

— Ну, смотри, лично потом проверю.

— Теперь это уже и в моих интересах.

— Черт с тобой, бери своего сержанта. Как видишь, со мной договориться нетрудно.

— Я это учту.

— И не тушуйся там, в этом их партизанском Центре, сразу же бери их за рога. Потому что истинный центр партизанского движения — здесь. В этих лесах, а там, у них, — всего лишь тыловые службы.

Усевшись в самолете рядом с Беркутом, сержант Крамарчук радостно пожал ему кисть руки:

— Век не забуду тебе, Беркут. По гроб жизни должником твоим буду. Если начальство начнет напирать на тебя, скажешь, что я сам в самолет ворвался. Надо будет, отвечу.

— Сначала надо долететь, — спокойно ответил капитан. — Потом будем разбираться.

Прежде чем пройти в кабину, пилот пересчитал пассажиров и остался доволен: лишних не оказалось, а значит, машина не перегружена. Ну а кто там и вместо кого летел, это его не интересовало.

Беркут посмотрел в проем все еще не закрытой дверцы самолета и передернул плечами. То, что с ним сейчас происходило, похоже было на сон: он летит на Большую землю! Впервые за много месяцев он окажется на территории, которая не оккупирована врагом! Подумать только, не оккупирована!

Капитан вдруг поймал себя на том, что уже даже не представляет, как она может выглядеть, эта самая «неоккупированная» земля. Как на ней можно жить; как на ней жили все те люди, которым так и не суждено было познать ад оккупации?

А еще он вспомнил Анну, вспомнил свой дот, ребят, которые навечно остались замурованными в его подземельях; медсестру Кристич и, конечно же, сержанта Крамарчука…

«Стоп, сержант Крамарчук здесь, рядом с тобой!» — напомнил себе Беркут, и, поражаясь этому «открытию», отчаянно повертел головой. Что ни говори, а Крамарчук оставался последним из бойцов гарнизона дота «Беркут», последним из тех, кто еще способен был соединять его нынешнюю жизнь с жизнью «дота смертников» лета сорок первого.

Подбитую, уже потерявшую высоту машину летчик все же сумел посадить на полоске равнины, левый край которой был увенчан холмистым рубцом поля, а правый, буквально в десяти метрах от крыла самолета, обрублен высоким крутым склоном, почти отвесно уходящим к затерявшейся в глубине широкого каньона речушке. Пилот приземлил ее с умолкшим мотором, кое-как спланировав, и в последнюю минуту каким-то чудом даже смог отвернуть нос от крутизны, потому что, если бы ему не удалось сделать этого, обломки самолета вместе с телами экипажа и восьми пассажиров валялись бы сейчас где-нибудь в глубине ущелья.

Уже ощутив себя вернувшимся с небес, все прилетевшие еще несколько минут сидели в темном чреве самолета и чего-то ждали, прислушиваясь к странной гнетущей тишине, прочно сковавшей умолкнувшую машину. Никто не решался ни заговорить, ни двинуться с места, словно все еще не верили, что самолет цел, а каждый из них жив.