Отыскивая в эпистолярном наследии тетушки хоть какой-нибудь повод для похвалы, Джеймс Эдвард заявлял, что она обладала "превосходным" почерком и отлично умела складывать и запечатывать листки так, чтобы получился самодельный конверт: "У других такие конверты вечно выходили неопрятными и плохо держали должную форму, но ее листки всегда сохраняли необходимые сгибы, а ее воск всегда капал на приличествующее место". Между тем сама Джейн была отнюдь не в восторге от своего почерка и полагала, что у Кассандры он намного лучше: сравнивая себя с сестрой, наша героиня "чувствует себя изрядно пристыженной".

Но если рассматривать письма Джейн в контексте ее жизни, окажется, что в них масса деталей ее повседневного домашнего существования. Послания дам Георгианской эпохи, с их семейными сплетнями, с их рассказами о трудностях с прислугой, с их рецептами и советами по части шитья платьев иногда могут показаться пресными и банальными. Но от типичных писем их родственников мужского пола эти послания выгодно отличаются колоритом, глубиной и широтой охвата тем. "Письма мужчины [той эпохи], — делает вывод историк Аманда Викери, прочитавшая огромное их количество, — [касаются в основном] его собственных хворей, незначительных вопросов, связанных с законом и с местными властями, но главное — спорта. В общем, что-нибудь такое: меня по-прежнему мучает подагра; посылаю тебе обещанную легавую; дописал ли ты свое завещание?"

Существует веская причина, по которой величайшая романистка Георгианской эпохи так подробно обсуждает в своих письмах чай, сахар и шитье всевозможных оборочек. Это были те стороны жизни, над которыми Джейн и Кассандра имели хоть какую-то власть. Сестры не могли выбирать место, где они будут жить. Крупные покупки вроде мебели были редкостью. Самостоятельные путешествия, высокие ступени образования лежали за пределами их досягаемости. Все, чем они могли распоряжаться по своему усмотрению, — это лишь приобретение и использование всякого рода домашней утвари, а также возможность время от времени приглашать к себе друзей и родственников — или откликаться на аналогичные приглашения. Неудивительно, что в своих письмах сестры уделяют так много внимания этим материям.

По этой же причине в письмах Джейн — как и в ее книгах — мало описаний домов. Оказываясь в гостях, она упоминает вид из окна комнаты или температуру в помещении, но никогда не пишет об узоре обоев или о занавесках. Дело в том, что эти постоянные "принадлежности и приспособления" жизни тоже от нее не зависели. "Ваше "я" — для других людей — в том, что его выражает: ваш дом, мебель, одежда, книги, которые вы читаете, общество, в котором вращаетесь", — замечает мадам Мерль в "Женском портрете" Генри Джеймса (1881)[43]. Она права, хотя этот роман написан в более поздние времена. Викторианские мемуаристы, как правило, уделяют больше места описанию материального мира, чем георгианские: у них больше возможностей по части приобретения вещей, и к их услугам — большее количество разнообразных товаров, на основе которых они могут создать у других впечатление о себе. Для Джейн дом и мебель в нем были некоей данностью. Зато ей дозволялось властвовать над всякими мелочами вроде чепчиков и рецептов. Они отражали ее личный выбор, а следовательно, были достойны описания.

В своих посланиях Джейн часто рассказывает о самом процессе писания. "Милая Кассандра, — пишет она, — я сижу сейчас в гостиной, предназначенной также для завтраков и обедов [в лондонском доме Генри]". Далее она добавляет, что "изо всей мочи тщится начать письмо". Это занятие наполняет ее жизнью, как никакое другое. Она сообщает мельчайшие его подробности: "Нужно взять перо помягче. Это слишком твердое. Я ужасно страдаю". "Я намерена писать лишь краткие предложения, — решает она, обнаружив, что ей трудно собраться с мыслями. — Бог ты мой, когда же я закончу?"

Она сочиняла эти послания в довольном и в грустном настроении, пребывая в одиночестве или находясь в чьем-то обществе. "Так уютно, сижу в собственной комнате, утро чудесное, камин горит отлично, вообрази себе все это", — начинает она очередное письмо. "Мы, все четыре молодых леди, сидим за круглым столом во внутренней комнате и пишем свои письма, тогда как два брата устроились в смежном помещении", — сообщает она в другом послании. В ту пору никто не считал, что писание писем — блажь или пустая трата времени: для женщин, имеющих родственников, это было и право, и обязанность — использовать письма для поддержания и укрепления семейных связей, самой ткани фамильного бытия. Поэтому в переписке сестер всегда упоминаются семейные новости вплоть до дат получения свежих писем от братьев Джейн — моряков, плававших вдали от английских берегов. Их авторы не упускают ни одной мелочи и подробно докладывают друг другу обо всем.

Джеймс Эдвард Остин-Ли, вероятно, не испытывал потребности в утешении, даруемом доскональным перечислением мелочей домашнего быта, — он их просто не замечал, — а потому крайняя банальность этих писем оставляла его равнодушным. Но нас она по-настоящему радует. Мы ликуем вместе с Джейн, когда она отмечает: "Я так рада услышать про мед… Вчера я о нем много думала. Дай мне знать, когда приступишь к новому чаю и к новому белому вину. Моя нынешняя утонченная жизнь [в Лондоне] пока не вселила в меня безразличие к таким материям. Я по-прежнему веду себя с ними как кошка, завидевшая мышь".

Помимо всего прочего, племянник Джейн не понял, что каждое письмо надо читать очень внимательно, поскольку все они написаны своего рода шифром. В те времена такие послания предназначались не только адресату, обозначенному на конверте. Их порой читали вслух (во всяком случае, отрывки) всей семье. Нередко это происходило за завтраком. Фрагментарность писем Джейн особенно подходила для того, чтобы таким образом делиться новостями с родными. Иногда читали вслух и все письмо целиком — как правило, аудиторией служило общество других женщин. "Твое письмо всем нам доставило удовольствие, — сообщает Джейн в одном из посланий 1813 года, адресованных Кассандре, — мы его, разумеется, полностью зачитали, притом я — трижды". Она прочла его всему годмершэмскому семейству, потом — гувернантке, с которой была особенно дружна, а затем — племяннице, которая не присутствовала при первом чтении. В других случаях получательнице письма следовало отнестись к нему с осторожностью: случалось, что лишь некоторые части послания годились для публичного оглашения. Когда Джейн и ее племянница Фанни обсуждали в письмах любовные увлечения последней, тетушка настаивала, чтобы Фанни включала в свои письма и другие, более нейтральные новости: "напиши хоть что-нибудь такое, что можно будет прочесть вслух или пересказать".

Так что эти письма, не будучи вполне приватными, не были и совершенно публичными — если только сам отправитель не давал на это разрешения. Подобные разрешения — очень важная тема, когда речь идет о позднейшей истории писем Джейн. Семейство Остин пришло бы в ужас, узнав, что послания тетушки подробнейшим образом анализируют целые поколения ученых: "Могу себе представить, как вознегодовала бы тетя Касса от одной мысли, что их [эти письма] читает и комментирует кто-либо из нас, племянников и племянниц, в том числе даже и внучатых", — писал один из представителей этой семьи. Несмотря на то что Кассандра уничтожила огромную часть писем Джейн, адресованных ей, около 160 таких посланий уцелело. Все они опубликованы. В первых изданиях были деликатно убраны многие нелицеприятные намеки на других членов семьи Остин, а также упоминания о различных низменных отправлениях человеческого организма. Почему Кассандра ввергла в небытие неизвестное нам количество писем? Вероятно, именно потому, что Джейн писала чудовищно грубые вещи о своей родне: узнав об этом, те могли бы обидеться. Кассандра предпочла самый надежный способ сохранения тайн сестры.