Жену они нагнали на Виа Долороса. На ней действительно была простыня, однако в остальном Делорес производила впечатление особы не чокнутой, а, скорее, чрезвычайно целеустремленной. И она была спокойна – просто до ужаса спокойна.

– Все есть любовь, – вещала она всей улице. – Все есть Иерусалим. Бог – это любовь. Иерусалим – это тоже любовь.

Какой-то турист ее сфотографировал. Местные полностью игнорировали.

Моррисон взял ее за руку.

– Пошли, любовь моя, – сказал он. – Пойдем-ка домой.

Она поглядела сквозь него. Интересно, что она сейчас видит, подумал он.

– Мы и есть дома, – сообщила она. – В этом месте стены мира совсем тонкие. Слышно, как Он зовет нас, оттуда, из-за стен. Послушай! Ты тоже можешь Его услышать. Ты только послушай!

Когда они повели ее обратно в отель, Делорес не стала ни драться, ни даже протестовать. На пророчицу она, в общем, не очень-то походила. Скорее на женщину ближе к сорока, одетую в простыню. Моррисон подозревал, что экскурсоводша откровенно развлекается, но, встретившись с нею глазами, увидал только заботу.

Они переехали из Иерусалима в Тель-Авив, и только там, на пляже перед отелем, проспав почти сутки, Делорес, наконец, вернулась – чуть-чуть сбитая с толку и почти без воспоминаний о вчерашнем дне. Моррисон попытался было поговорить с ней о том, что видел, о том, что она говорила, но отказался от этой мысли, заметив, как это ее расстраивает. Они сделали вид, что ничего не случилось, и больше об этом не упоминали.

Иногда он думал о том, как это было – внутри, у нее в голове, когда ты слышишь голос Господа сквозь золотые камни… но на самом деле он не хотел этого знать. Такого лучше не знать. Никогда.

«Это болезнь, привязанная к одному месту. Достаточно просто увезти человека из Иерусалима», – думал он – и гадал, как гадал уже раз сто за последние дни, действительно ли они уже достаточно далеко.

Он радовался, что они в Англии, дома, где просто не хватит Времени, чтобы сокрушить тебя, удушить, превратить в прах.

Под мелким сеющим дождем Моррисон шел по переулку, мимо деревьев на тротуаре, мимо прилизанных садиков перед домами, мимо летних цветочков и идеальной зелени лужаек – и ему было холодно.

Еще даже не завернув за угол, он понял, что ее дома нет – а потом завернул и увидел, как хлопает дверь на ветру.

Он пойдет вслед за ней. И найдет ее, подумал он почти весело.

И на этот раз он будет слушать.

– ТЫ РАССКАЖЕШЬ МНЕ что-нибудь перед сном, когда уложишь меня спать?

– А тебя нужно укладывать? – спросил я мальчика.

Он на секунду задумался, а потом очень серьезно сказал:

– Думаю, да. Я сделал все уроки, а значит, пора идти спать, но мне немножко страшно. Не очень. Чуть-чуть. Но дом такой большой, а свет не везде работает. Идти темновато.

Я протянул руку и потрепал его по голове.

– Понимаю, – сказал я. – Дом и правда большой и старый. – Мальчик кивнул. Мы сидели в кухне, и тут было светло и тепло. Я отложил журнал на кухонный стол. – Какую сказку ты хочешь послушать?

– Ну, – задумчиво протянул он, – думаю, не слишком уж страшную. А то я буду все время думать о чудовищах и могу не заснуть. Но если она не будет хотя бы чуточку страшной, это неинтересно. Ты ведь сочиняешь страшные сказки, да? Она сказала, ты писатель.

– Она преувеличивает. Я, конечно, пишу кое-что, но пока еще ничего не напечатали. И сказки я сочиняю самые разные.

– И страшные тоже?

– Да.

Мальчик посмотрел на меня из теней у двери, где он стоял.

– А ты знаешь какие-нибудь сказки про Погремушку-Стук-Постук?

– По-моему, нет.

– Это лучшие на свете сказки.

– Тебе рассказывают их в школе?

Мальчик пожал плечами.

– Иногда.

– Ну и что же это за сказки?

Мальчик был развит не по годам, и то, что парень его сестры оказался таким невеждой, его возмутило – по лицу было видно.

– Да их все знают!

– Ну а я не знаю, – возразил я, стараясь сдержать улыбку.

Мальчик окинул меня оценивающим взглядом, словно пытался понять, не вожу ли я его за нос.

– Давай ты отведешь меня наверх, – сказал он, – и расскажешь мне сказку перед сном, только, я думаю, пусть она будет нестрашная, а то я потом останусь у себя в комнате один, а там и правда как-то темновато.

– Может, оставить записку твоей сестре, чтобы она знала, где мы? – спросил я.

– Можно. Но ты и так услышишь, когда они вернутся. Входная дверь очень громко хлопает.

Мы вышли из теплой, уютной кухни в коридор, где было темно и гуляли сквозняки. Я щелкнул выключателем, но свет не зажегся.

– Лампочка перегорела, – объяснил мальчик. – Они все время так.

Глаза быстро привыкли к полутьме. Луна была почти полная, и ее голубовато-белый свет лился сквозь высокие окна на лестнице, спускающейся в коридор.

– Все будет хорошо, – заверил я мальчика.

– Да, – серьезно ответил он. – Я очень рад, что ты со мной.

Заносчивости в нем поубавилось. Он нащупал мою руку и сжал ее так доверчиво и спокойно, как будто знал меня всю жизнь. Я тут же почувствовал себя ответственным и очень взрослым.

Я пока еще не был уверен, что чувство, которое испытывал к его сестре, моей девушке, можно назвать любовью, но мне было приятно, что этот ребенок относится ко мне как к члену семьи. Я почувствовал себя его старшим братом и расправил плечи. Даже если в этом пустом доме и впрямь было что-то тревожное, я бы не признался в этом ни за какие коврижки.

Ступеньки скрипели под ветхим ковром на лестнице.

– Стук-Постуки – лучшие в мире чудовища, – сказал мальчик.

– Ты их, что ли, по телевизору видел?

– Да нет. Думаю, никто не знает, откуда они берутся. Обычно они приходят из темноты.

– Как и положено чудовищам.

– Ага.

Мы шли по коридору второго этажа, от одного пятна лунного света к другому. Дом и вправду был огромный. Я пожалел, что не прихватил фонарик.

– Они приходят из темноты, – повторил мальчик, по-прежнему держа меня за руку. – Думаю, они из нее сделаны. Они появляются, когда ты не смотришь внимательно. И забирают тебя в свое… нет, не гнездо… Вроде гнезда, но другое… как это назвать?

– Дом?

– Нет. Это не дом.

– Логово?

Мальчик помолчал.

– Да, наверно. Логово. – Он сжал мою руку покрепче и больше ничего не добавил.