– Мы у твоего приказчика в сторожах и оповестителях не состоим, – и, подбоченясь, выставил грудь колесом – заметил в конце улицы идущих от церкви к лавке женок заводских чиновников. Легкий ветер играл белыми перьями широкополых шляпок. Женки проплыли мимо, не удостоив его вниманием, купец потускнел, похмыкал и перевел взгляд на Добрыню.

– Вон посыльный из конторы бежит, у него поспрошай о своем приказчике!

От пристани бежал долговязый и огненно-рыжий малый. На вопрос Добрыни, где теперь Викентий Афиногенович, тот придержал шаг и поспешно ответил:

– Днями двое работных с заводу утекли, так он за ними в угон пошел.

Добрыня удивленно уставился на посыльного, который смахнул ладошкой пот со лба и не мешкая исчез в раскрытой двери конторы, будто ветром его сдуло сквозным.

Молодой купец пугнул полусонных мух, которые норовили плюхнуться в открытую кадушку с медом и в той сладости окончить остатки дней своих, и от безделья неспешно пояснил Добрыне, что шесть дней назад десятка четыре работных, нанятых в одной из государевых деревень по договору на один год, стали требовать от управляющего заводом расчета, чтобы ехать домой. А тот управляющий вынес бумагу, где якобы писано, что не на год, а на три мужики подрядились работать, за что и задаток им сполна выплачен. А расчета им никакого не получается, потому как за прокорм да жилье причитается с них куда как больше, нежели заработано.

– Кто к нашему хозяину Никите Акинфичу Демидову угодил в лапы, беглый ли, нанятый ли, все едино не помышляй на волю выскользнуть. Даром что молод, три десятка лет всего, а старики сказывают, будто хваткой вышел в деда своего, зачинателя династии Никиту Демидовича.

– А как же те двое с завода утекли? – допытывался Добрыня, пораженный услышанным: ну и дела затеваются! Словно отыскивая место, где бы и самому сигануть в горы, он осмотрел зубчатый частокол, высокие башни по углам и над воротами, а на башнях добрый десяток недреманных стражников.

– Сказывали, будто собрались те нанятые на тайное сборище да и порешили послать от себя ходоков в общину уведомить, какой им вышел от Демидова конфуз. Да чтобы община писала матушке-государыне наказ искать на заводчика управу. – Купец хохотнул и недобро покосил глазами в сторону демидовского особняка за крепким частоколом над речным берегом. В его взоре Добрыня уловил искру зависти к удачливому миллионщику.

«Доведись быть крепкому сыску над хозяином, – подумал Добрыня, – так ты, купчишка, не преминул бы подставить Демидову ногу, порассказав о лихоимстве управляющего и приказчика. Да и нам ласки не много было от крутого нравом Никиты Акинфича. А я сам со своими односельцами разве не в такой же каторге, как и эти обманом задержанные мужики? Их обида – наша обида».

– И что же Демидов? Отпустил ходоков? – не отставал с расспросом Добрыня.

– А нашему хозяину любая вода в глаза – божья роса! – Купец грудью налег на прилавок и оглядел улицу: нет ли где хозяйских подслухов? Успокоившись, продолжил: – Загнал мужиков в подземные норы землю и руду копать. Думается мне, что легче им беса за хвост изловить в том подземелье, нежели управу найти на хозяина. А и дойдут убежавшие до столицы, окромя батогов, себе ничего не выхлопочут.

– Наши, ромодановские ходоки были в столице, – неожиданно обмолвился Илейка, вспомнив и свою боль-обиду. – Да тако ж вышло – привезли в воеводскую канцелярию и батогами били, дознаваясь, кто в застрельщиках бунта был.

– О том ты, отрок, здесь помалкивай, а то… – Купец зевнул, потянулся с хрустом в костях.

Добрыня почесал голову под измятой мурмолкой, повернулся к отроку:

– Жди меня здесь, Илья. Зайду в контору, узнать надобно, не сведом ли кто, на какой день Викентий Афиногеныч думает наехать нашу работу принимать.

Илейка вспомнил наказ отца Киприана прикупить в зиму побольше соли.

– Фунтов пять мне соли, – сказал он и сунул руку в карман за деньгами, прикидывая, сколько достать, если пуд соли по здешним ценам не менее десяти копеек.

– Куда тебе столько? – удивился купец, крутнул ус и пошутил: – Неужто поленницы солить в зиму?

Ответить какой-нибудь шуткой Илейка не успел – за спиной, у въездных ворот, послышались неясный гвалт, конское ржание, потом показалась группа уставших и забрызганных грязью всадников, одноконная телега проехала в ворота.

– Явился ваш любезнейший Викентий-усмиритель, – неприязненно обронил купец и с холщовой торбой прошел в угол лавки, где стоял широкий куль с солью.

Всадники остановились перед конторой. В телеге спина к спине сидели двое, повязанные веревкой.

– Изловили-таки обоих Одинцов, – сказал купец из темного угла, а в голосе сожаление. – Замордуют теперь мужиков.

– Кто они? – не сразу сообразил Илейка, подумал: «А ну как кто из наших, ромодановских атаманов? Сказать бы слово хоть одно, утешить, что вот отыщет он Беловодье, избавителей на Русь приведет, вызволит из подземелья…»

– Братья это, Леонтий да Иван, – пояснил между тем купец, утрясая торбу. – Которые бежали с завода. Ох и лихо теперь будет Одинцам!

Беглецов отвязали друг от друга, и они с трудом, неуклюже начали вылезать из телеги. Когда один из них, пониже ростом, повернулся спиной, Илейка увидел связанные руки, да так, что едва ли не локоть к локтю стянуты.

Чернявый, цыганского обличья стражник ни с того ни с сего вдруг привстал в седле и изо всей силы ударил меньшого брата плетью. На обнаженной шее выступил – словно вспыхнул огнем – кроваво-красный рубец.

– Пошто бьешь брата Ивана, выродок собачий! – крикнул старший Одинец и встал перед конем, заслоняя меньшого. – Тебя бы самого, пса поганого, вместе со зверем-хозяином высечь, а потом повесить на старой осине! И повесят! Ромодановцы не извели ваше крапивное семя – бог даст другого часа, изведут! За все ваши лихоимства поквитаются!

Из открытых дверей конторы, от домницы, от соседних ближних дворов между тем набежали мужики, бабы, подростки. Городок словно проснулся от послеобеденного сна и теперь сходился к конторе, растревоженный случившимся. Илейка оставил купца с торбой соли у весов и поспешил в толпу, будто он мог чем-то помочь повязанным мужикам.

– Што-о? На хозяина такую хулу возводить? Да ты знаешь, что тебе за это? – приказчик вытаращил серые глаза, прокуренные усы недобро задергались. По упитанному лицу пошли розовые пятна. Он скособочился в седле, чтобы лучше видеть лицо выведенного из терпения работного мужика. – Держите его накрепко! Я мигом к хозяину доложить о бунте! – И дернул коня за повод, поворачивая в сторону демидовского особняка.

Со второго этажа, где из окон повысовывались служащие конторы, седобородый сухонький старик со стеклами на носу прокричал приказчику:

– Слышь, Викентий! Не бери греха на душу! Посеки мужика да на том и уймись. Яви свое благоволение к несчастным.

Приказчик, раздвигая конем толпу работных, выбрался на свободное место и поскакал в сторону реки, беспрестанно оглядываясь через левое плечо, словно боялся недоброй погони.