– Ты о чем? – спросила она, не поворачиваясь к нему.

Он чертыхнулся и не ответил.

Затем последовал громкий удар двери – с потолка посыпалась штукатурка.

Аля вздрогнула и подалась к экрану.

– Та-аа-к! – медленно сказала она, понимая, во что это все может вылиться.

Она почувствовала, как холодный и липкий пот тонкой струйкой побежал по спине.

– Ну, а теперь продолжим, мои дорогие! – Тобольчина опять грустно вздохнула. – Вероника Стрекалова. Умница, красавица и – как многими признано, – настоящий гений. Заслуги Вероники известны, по-моему, многим. Успешная женщина, молодой ученый, мать и жена. Такую карьеру, как сделала Вероника, не построишь одним усердием и упорством. Здесь нужен талант. И он у нее, безусловно, есть. Директор огромного центра – разве не блестящее достижение для молодой женщины из далекой провинции? Прекрасная семья, любящий муж, очаровательный сын и золотая свекровь. Обо всем этом нам рассказала сама Вероника. И все это – чистая правда. Счастливица? Безусловно! Удачливая? Наверняка! Родилась с золотой ложкой во рту? – Тобольчина снова вздохнула и прикусила верхнюю губу. Потом расстроенно покачала головой: – Нет. Все это не так. Совсем не так, далеко не так! И Веронике – прекрасной, талантливой, умной – пришлось пройти через такие испытания… Которые не пожелаешь и лютому врагу. Судите сами, мои дорогие! Судите и делайте выводы! Что все в наших с вами руках. И история Вероники – яркий тому пример.

На экране глухая деревня. Дома полуразрушены. Кривые черные крыши. Сугробы в человеческий рост. Искалеченные, темные «танцующие» заборы. Оператор заходит в чей-то двор. Стучат в хлипкую перекошенную дверь. Дверь открывается, и на пороге появляется женщина. Точнее – то, что, наверное, раньше было женщиной. Хотя верится в это с трудом.

Женщина улыбается беззубым ртом и пропускает гостей в избу. Темные сени, скрипят половицы. В комнате почерневшая, в глубоких щелях, кособокая печь. Заклеенные пластырем и газетой оконные стекла. Кровать с панцирной сеткой, покрытая старым ватным одеялом, из которого торчат желтые клочья ваты. Закопченный чайник на непокрытом столе. Миска, ложка, несвежие полбатона. Мутный стакан. Грязное полотенце. Открытая банка засохших консервов. Шкаф с треснутым зеркалом. Лампочка без абажура. Все говорит о том, что в доме не просто нищета – в доме разруха. Дно.

Хозяйка садится за стол и смотрит мутными злыми глазами.

– Это – Елизавета Семеновна Васильева, – слышится закадровый голос. – Она утверждает, что она – мать Вероники Стрекаловой. Впрочем, это подтверждают и соседи. Верится, конечно, с трудом… Но зачем же ей врать?

– Елизавета Семеновна, – обращаются к ней, – это правда, что Вероника Стрекалова ваша дочь?

Женщину возмущает такое недоверие.

– Но как же получилось, что вы – тут? Одна, в такой, простите, нищете и убогости? Где ваша знаменитая и небедная дочь?

Женщина шамкает беззубым ртом, ловит грязной ладонью еле заметную слезу и посылает проклятья. Кому? Разумеется, дочери. Рука ее тянется за стаканом, она делает глоток – камера берет крупным планом ее горло, – и речь ее становится если не связной, то по крайней мере понятной.

Да, дочь. Она все про нее знает. У соседки Сергеевны есть телевизор. Узнала, конечно, узнала. Как не узнать свою кровиночку?

Она протяжно всхлипывает и снова тянется к стакану.

– Рассказать о своей судьбе? Да пожалуйста! Скрывать нам нечего! Все равно все узнаете – вы ж, как овчарки, идете по следу. Да и не стесняюсь я – давно отстеснялась! Сидела. За что? Да мужа своего зарубила. И ни разу не пожалела. Ни разу! Конечно, пил. И еще как пил. И бил. Да так зверски, что по неделям встать не могла. Однажды в кипяток мордой макнул. Шкура слезла, почти ослепла. Ничего, отомстила. Заснул, сволочь, и я его топором. Башку его дурную пополам рассекла. Как кавун треснул. Не отказывалась – все в поселке знали, какая он сволочь. Девку? Вероничку? Нет, не бил. Любил ее, засранку. Она за ним – как хвост за собакой. «Папаня, папаня». Когда меня забирали, орала: «Ты убила папаню! Я тебя ненавижу!» Это где это видано, чтоб дочка была на стороне драчуна? Засудили.

Вся его родня стеной встала. И малу́ю настроили. Мать твоя – убийца и сука. А ведь никто девку мою не взял. Ни сеструха моя, Симка. Хотя обещала. Говорила: «Я, Лиза, Вероничке твоей матерью буду». Стерва. Ни его сеструха. Все девку бросили. Ее, понятно, – в детдом. А когда я вышла… – тут старуха сморщилась и снова стала водить по сухим глазам заскорузлой ладонью, – а когда я вышла… Дочку свою не взяла. Почему? Да потому, что сломатая была, вот почему! После зоны сильно пить начала. На работу не брали. В свой поселок дороги мне не было – там бы мужнина родня меня бы склевала. Значит, и без угла я осталась. Куда ее брать? Почему не поехала? А что девке душу травить? Вот я, мама твоя, приперлась. Гостинчик привезла. А сейчас – обратно. Потому, что брать тебя, доча, мне некуда. Сама у чужих людей прибиваюсь. Кому огород вскопаю, кому постираю, кому в хлеву приберусь. За это и переночевать в сарай пустят, и харчей подбросят. Куда ее брать-то было? Там, в интернате, она в тепле и сытая. А что я ей дам? Нищету и позор? Чтобы в спину тыкали: твоя мать – зэчка.

Потом вот сюда прибилась, в Толпеево. Здесь подруга моя жила, тоже зэчка. Тамара. Мы с ней случайно увиделись – на базаре. Ну, она меня к себе и позвала, знала, что я бомжую. Померла Тамара три года назад. А перед смертью избу на меня записала. Как живу? Да как все. Огородом кормлюсь – картошка, капуста. Яблоки берем в колхозном саду – семь километров от Толпеево. Сад заброшенный, колхоза давно нету. А яблоки есть. Сливы остались, смородина. Наберу ведро слив и ведро яблок – и в Рузаево на базар. В августе грибами пробиваемся, себе насушим и у дороги продаем. Ничего, живем. Не хуже других! Правда, когда Тамара, подружка моя, преставилась, совсем плохо стало… Ни поговорить, ни винца выпить… Одиночество… Страшная штука… – Тут слезы полились из ее глаз уже нешуточные. Было видно, что по подружке она горюет сильнее, чем по дочери. – А что – Вероника? Отрезанный ломоть.

Нет, не обижаюсь. Я ведь сама… Виноватая. Постеснялась тогда к ней приехать. Забоялася. Ну, и у нее обида – откинулась мать, а не появилась. У нее своя жизнь, у меня – своя. Если б приехала? Да куда она приедет? Не нужна я ей. Деньгами бы помогла? – Тут она призадумалась. – Деньгами могла бы… Да зачем это ей? Она же теперь богатая и известная. Зачем ей такая мать? Да и горя она через меня много узнала. Я ее не виню. Горжусь ею? Да какое я право на это имею? Чем мне гордиться? Я ее не воспитывала. Хорошему не учила. Молодец девка, что говорить. Вылезла из этого говна, не поленилась. Все потому, что умная была. Сметливая. Видела, как мы тут живем, и себе такой судьбы не хотела. Потому из всех сил ножками и сучила. Получилось. Не у всех получается. У меня вот… да что про меня! Внучок, говорите? Ну, и дай ему бог! Увидеть? Да стыдно мне с ним видаться. К чему ему такая бабка? Стыдиться будет. И дочке я ни к чему. Пропащая я. Буду доживать жизнь, как умею. И никого не виню – сама заслужила.