Но это был не сон. По крайней мере, не обычный. Я должен был догадаться, что это что-то другое. Поппи выглядела слишком реальной. На ощупь она была слишком реальной — слишком мягкой и теплой. Мне не приходило в голову, что мы с ней во сне, пока не увидел ее глаза.

Увидел, как они изменились.

К тому времени мы начали ускользать друг от друга, и я упустил возможность сказать ей…

Что бы я ей сказал? Где меня могут держать? Это было где-то… под землей. Не очень полезная информация, но я мог бы рассказать ей, что такое Избет. Кто-то может знать, есть ли у демиса те же слабости, что и у бога или богини. Я бы мог…

По телу пробежала судорога, болезненно сжав мышцы.

Мне нужно было питаться.

Колючая боль голода грызла меня, и, когда единственным звуком стало журчание воды, мои глаза закрылись. Должно быть, я задремал. Или потерял сознание. Возможно, и то, и другое, но из небытия меня вывел звук шагов. Мои глаза открылись, и мне потребовалось гораздо больше времени, чем обычно, чтобы привыкнуть к тусклому пространству, пока я запихивал за спину кость Жаждущего. Шаги не были шаркающими, как у Жаждущих, и не были противно громкими, как у той Прислужницы. Ритмичная, ленивая прогулка прекратилась, когда я сосредоточился на пустоте входа. Сначала не было видно ничего, кроме теней, но чем дольше я всматривался, тем больше понимал, что тени слишком густые. Слишком твердые.

По коже пробежали мурашки, когда я начал различать фигуру в темноте. Высокая, но в остальном бесформенная. Тень двинулась вперед в слабом свете свечи… замаскированная тень.

Я уставился на нее, сердце заколотилось. Плащ был черным и длинным, больше похожим на саван, а капюшон был расположен так, что лицо скрывала лишь темнота. Совсем как тот, что я носил в Солисе, когда не хотел, чтобы меня видели. Тот самый, из-за которого меня прозвали Темным.

Передо мной стояла не Прислужница. А фигура в плаще была слишком высокой, чтобы быть Каллумом.

Он не двигался.

Я тоже не знал, так как в моем нутре бурлила кислота.

Фигура в плаще подняла руки к капюшону, опуская его.

Каждая часть моего существа напряглась.

Я видел, как жизнь уходит из глаз мужчин. Я стоял весь в крови, руки и лицо были в ней, когда я смотрел на то, что стало неузнаваемым. Я видел всякое дерьмо, которое преследовало бы многих, но мне никогда не хотелось отвести взгляд. До той ночи, когда Поппи узнала, кто я на самом деле. Ужас и предательство, зарождающиеся в этих прекрасных зеленых глазах, и то, как я увидел, что ее хрупкое доверие разрушилось, сделали меня больным.

И сейчас я чувствовал это. Тошноту. Хотелось отвернуться. Но, как и в ту ночь с Поппи, я заставил себя увидеть то, что было передо мной. Что-то другое, ставшее неузнаваемым.

Мой брат.

То, что я чувствовал, было совсем не похоже на ту ночь с Поппи, когда задыхался от стыда. Я на мгновение ощутил облегчение, увидев, что он жив, но оно быстро угасло. Теперь был только гнев, и он вытеснил всякую возможность отрицания.

— Ублюдок, — прорычал я.

Малик улыбнулся. Это была не та улыбка, которую я знал. Она была ненастоящей.

— Да… — Его руки упали по бокам.

Прошло несколько долгих мгновений. Мы просто смотрели друг на друга. Я не понимал, что, черт возьми, он видел. Мне было все равно.

— Ты хорошо выглядишь для человека, который пробыл в плену целый век, — прошипел я.

Малик действительно выглядел хорошо. Светло-каштановые волосы длиной до плеч были длиннее, чем я помнил, когда он их носил, но чистыми. Они даже чертовски блестели в свете свечей. В его золотисто-бронзовой коже не было иссушающей бледности. Не было тусклости в его янтарных глазах. Покрой плаща был прекрасным, материал соболиного цвета и четко подходил к ширине его плеч. Подойдя ближе, я разглядел, что он худее, но хоть Малик и был выше меня на несколько дюймов, я всегда был шире.

— Не могу сказать того же о тебе, — ответил он.

— Пожалуй, что нет.

Он снова замолчал. Просто стоял на месте, выражение его лица было нечитаемым. Способность Поппи читать эмоции могла бы пригодиться. Если только он не поставил щиты. Знал ли он об этом, когда мы встретились в Оук-Эмблере? Тогда не было времени узнать, уловила ли она что-нибудь от него. Узнать, так ли он пуст внутри, как кажется.

— Это все, что ты хочешь мне сказать? — спросил наконец Малик.

Сухой, изматывающий смех потряс мои плечи.

— Я много чего хочу сказать.

— Тогда говори. — Малик вышел вперед, отбросив плащ и опустившись на колени. Голенища его кожаных сапог были удивительно чистыми. Раньше они никогда не были безупречными, всегда были забрызганы грязью или покрыты кусками соломы, которые он неизбежно проносил из конюшни через весь дворец. Он уставился на мою завернутую руку. — Я не собираюсь тебя останавливать.

Я скривился.

— Я не заслужил твоего визита. Так что же ты сделал, чтобы заслужить его, брат?

— Я ничего не сделал, Кас.

— Чушь.

Его взгляд метнулся вверх от моей руки. Издевательская улыбка вернулась, намекая на ямочку на его левой щеке.

— Меня здесь быть не должно.

На мгновение надежда обрела форму. Как и говорила та Прислужница, Малик никогда не был там, где должен был быть. Когда мы росли, нам приходилось выслеживать его, когда приходили уроки, что стало для нас с Киераном своего рода игрой. Мы заключали пари на то, кто первым найдет Малика. Когда наступало время ужина, он всегда опаздывал, обычно потому, что развлекался с едой или напитками, или… просто трахался. Не раз я слышал, как наша мать говорила Кирхе, что у нее было предчувствие, что она станет бабушкой, еще будучи Королевой. Она ошиблась, к большому удивлению всех. Даже я.

Но надежда угасла. Его неспособность быть там, где его не должно быть, не была признаком того, что мой брат, тот, кого я знал и любил, все еще в этой оболочке человека. Это было свидетельством чего-то совсем другого.

— Вы с этой сучкой теперь так близки? — Узы на моем горле натянулись. Я постарался, чтобы мое тело расслабилось, прижавшись к стене. — Что ты не беспокоишься о возможном наказании?

Ямочка на его щеке исчезла.

— То, что я беспокоюсь или не беспокоюсь, не меняет того, что мы по-прежнему братья.

— Это все меняет.

Малик снова замолчал,