что в своем трактате по физике, где автор обращается к дискуссии между античными философами об устройстве небес, он встает на сторону Иоанна Филопона, который утверждал, вопреки Аристотелю, что небесные объекты созданы из дистилляции четырех земных элементов, а не из некоего пятого элемента[574]. Учитывая сирийское происхождение Сифа и его контакты с арабским миром, можно задаться вопросом, не отражает ли его позиция осторожность арабских и персидских астрологов в отношениях с исламской ортодоксией, которая к тому времени стала менее терпимой к астрологии.

Чтобы примириться с монотеизмом, астрология должна была не только избавиться от остатков многобожия, воплощенных в астральной магии и призываниях ангелов или демонов, отождествляемых со звездами. Она должна была еще убедительней опровергнуть представление о том, что она основана на детерминизме, отличном от провидения Бога, Который создал людей свободными выбирать между добром и злом. Опять же, Мануил выводит этот часто повторявшийся контраргумент за пределы его обычных границ, используя различие между естественным действием небесной системы и прямым вмешательством ее всемогущего Создателя. Такое различие действительно позволяет ему ответить на многие пункты критики со стороны Церкви. Он использует его, чтобыспасти астрологическую интерпретацию небесных знамений Евангелия от возражения, что это не обычный астрономический механизм: только такие опытные астрологи, как волхвы и Дионисий Ареопагит, смогли понять истинное значение этих необычных явлений. Идея некоего божественного вмешательства, которое может нарушить естественные процессы, предвещаемые звездами, оказалась очень плодотворной. Мануил приводит эти аргументы не только для того, чтобы оправдать астрологический прогноз как благочестивый труд, побуждающий к молитве и добрым делам, но и для того, чтобы объяснить, почему не исполняются его предсказания. Таким образом, нечестие и заблуждение астрологии рассеиваются в одно мгновение.

Это оправдание, впервые появившееся здесь в христианской среде, возможно, было известно арабам: несомненно, что в XII в. его использовали еврейские астрологи, которые основывались на авторитете некоторых отрывков из Талмуда[575]. Известно, что контакты Мануила и его астрологов с константинопольскими евреями выходили за рамки одних лишь торговых операций. По словам раввина Вениамина Тудельского, посетившего Константинополь в 1162 г., у Мануила был врач-еврей Соломон Египтянин, которого он очень ценил[576]. Учитывая интерес императора к медицине, можно предположить, что он вел с этим врачом научные дискуссии. Кроме того, у нас есть свидетельство современной этому инвективы против некоего «Анании, или Анахарсиса», который занимался астрологией и был близким другом главы еврейской общины по имени Мордехай[577]. Несмотря на анонимность автора и псевдонимность объекта, текст принадлежит Константинополю времен Мануила Комнина как по своему литературному стилю, так и по своим историческим аллюзиям. «Анахарсис» питал политические амбиции и участвовал в турнирах, организованных Мануилом при византийском дворе. Таким образом, он явно принадлежал к ближайшему окружению этого императора, и издатель текста правдоподобно предлагает отождествить его с Иоанном Каматиром.

Рассуждения Мануила положили бы конец дискуссии, если б они были надежно подкреплены библейскими и святоотеческими свидетельствами. Но обращение к христианской традиции — слабое место его аргументации. Он пытается релятивизировать осуждение астрологии Василием Великим, которое невозможно было подвергнуть сомнению. Он принуждает тексты и даже мысли Анастасия Синаита и святого Иоанна Дамаскина стать своими сообщниками. Он цитирует некое предсказание «епископа Патарского», которое может принадлежать только Псевдо-Мефодию, но его знаменитое «Откровение» не содержит ничего астрологического. То же самое относится и к «оракулу», высеченному на саркофаге, о находке которого сообщается без указания на источник этой информации — «Хронографию» Феофана. Подобная анонимность касается и тех хронистов, из которых Мануил черпает свои примеры благословленных Богом астрологов: сына Адама Сифа, наученного ангелом; Авраама, пришедшего через изучение небес к познанию Творца; Веттия Валента, которому «апостол» Константин Великий поручил составление гороскопа Константинополя; «некий архиепископ Фессалоники», который благодаря своей на-уке предсказал время сева после засухи. В этом примере подразумевается не кто иной, как Лев Математик, а значит, аргументация Мануила опускается до низшего уровня: удалив имя светского философа, ставшего иконоборческим иерархом, Мануил рисковал показаться совершенным невежей или обманщиком в глазах тех, кто читал Продолжателя Феофана или пользовавшихся им историков.

Михаил Глика. Критика не заставила себя ждать. Она пришла со стороны Михаила Глики, известного нам также как автор обращенной к императору поэмы на народном языке, хроники и многочисленных ответов на богословские вопросы, которые ему задавали различные представители византийской элиты[578]. Его слава ученого объясняется той эрудицией и проницательностью, которые проявляются во всех его трудах. Действительно, ясной критикой источников он демонстрирует свое превосходство, опровергая тезисы императора в «антиапологии» трактата Мануила[579]. Он знает больше текстов, которые читает внимательней и цитирует точней. Так, он обращается к святому Иоанну Златоусту, чтобы показать, что Вифлеемская звезда была экстраординарным феноменом, и что, если Бог и использовал ее, дабы привести волхвов в истине, то Он отказался от нее, как только они ее постигли, а затем общался с ними через ангела[580]. Глика утверждает, что не сведущ в светской науке, но это не мешает ему цитировать Птолемея[581]. Его презрение к исследованиям Мануила пронизано совершенно очевидной иронией: Глика рискует утонуть в глубине мыслей императора; его список трудов такого-то Отца, вероятно, неполон, потому что он не находит в ней того, что цитирует император; пусть император придет ему на помощь, ибо он пребывает в великом смущении. Он не боится даже такой логики, которая делает смешным астрологическую интерпретацию Рождественской звезды: если эта звезда показывает сущность астрологии, то не следует ли признать в голубе, явившемся при Крещении, оправдание орнитоскопии, и почему воскресение мертвых не может быть основанием для некромантии? Итак, обладая большой эрудицией, критическимумом и язвительным сарказмом, Глика подрывает основы аргументации императора, показывая, что авторитеты, на которые тот ссылается, — это либо фантомы, либо свидетельства в пользу противоположной стороны. Наиболее яркий пример касается тут, несомненно, случая с иконоборцем Львом Философом, который был астрологом вопреки канонам, запрещающим клирикам становиться «математиками» и колдунами. Он подчеркивает два важных момента: 1) воспроизводя святоотеческую экзегезу, объясняет астрологию «хороших» библейских астрологов, Авраама и волхвов, как некую стадию, которую они преодолели, познав истинное Божество; 2) обращает против Мануила пример с гороскопом Константинополя: утверждение, что он был составлен на самый благоприятный для судьбы Города момент, противоречит тезису о том, что звезды — всего лишь знаки. В любом случае этот гороскоп оказался неверен, так как Город пережил предсказанный ему срок в 696 лет[582].

Кроме того, Глика находит множество аргументов в опровержение другого тезиса, которого нет в сохранившемся