ἐνασχόληται), однако снова обращается к императору, так как его только что обворовали соседи, и он просит о компенсации. Итак, его осудили за некое тяжкое преступление, которое заставило его погрузиться в богословие. Как грамматик, т. е. императорский секретарь, он занимался и другими вещами, менее спасительными для души.

Упоминание приказа из Киликии, где Мануил находился в 1158–1159 гг., позволяет предположить, что Глика был вовлечен в заговор Феодора Стиппиота, который был «раскрыт» в отсутствие императора[593]. Поскольку Стиппиота обвинили в том, что он, «как с треножника», предсказывал смену государя[594], то, вполне вероятно, подозрения пали и на Глику из-за его оккультных познаний. Эта вероятность сталабы несомненной, если бы нам удалось отождествить Михаила Глику с Михаилом Сикидитом, который фигурирует в труде Хониата как императорский грамматик, ослепленный за колдовство при Мануиле, и как инициатор христологических споров в конце столетия[595]. Несмотря на различие прозвищ, совпадения здесь примечательны, и идентичность двух этих персонажей, отвергнутая Крумбахером, была убедительно показана Отто Крестеном[596].

Таким образом, эволюцию отношения Глики к астрологии можно реконструировать следующим образом. Молодой секретарь императора, известный своей светской ученостью, около 1155 г., вероятно, занимался оккультными науками и принадлежал к кругу придворных астрологов. Заключенный в тюрьму около 1158 г. по подозрению в колдовстве, он был обвинен в участии в заговоре Стиппиота и подвергся частичному или временному ослеплению, которое не лишило его способности читать и писать. Сознательно, а может, и по принуждению Глика оставил карьеру в императорской администрации и принял постриг, предавшись чтению и размышлениям, которые соответствовали его состоянию кающегося. Его интеллектуальные способности вскоре обес-печили ему славу богослова, превышавшую даже ту, которой он пользовался благодаря своей светской учености. Он занял крайне осторожную позицию в отношении астрологии, от которой отрекся, хотя изначально не отрицал ее прогностической ценности. Он подкрепил ее своей весьма свободной интерпретацией пределов, установленных Быт. 1, 14 и Василием Великим, которые он истолковывает с помощью концепции παρασημειώσεις («побочных указаний») звезд. Предполагая, что прогноз, основанный на этих указаниях, — это несовершенная, но законная замена истинному эдемскому пророчеству, он вернулся к линии апологетики христианской астрологии и приготовил путь для трактата Мануила. Но как только последний столь бесцеремонно преступил пределы Писания и Отцов, причем демонстрируя заметное злоупотребление и невежество, Глика оказался вынужден отказаться от компромисса. Он оставался так же непримирим и тогда, когда писал свою хронику, где о παρασημείωσις больше нет и речи.

Остается объяснить, почему Глика не предпочел промолчать, вместо того, чтобы рисковать и критиковать императора за изложение тезиса, с которым сам был в глубине души согласен. Тут ему можно приписать по крайней мере четыре интенции, ни одна из которых не исключает другие. Он сделал это: 1) чтобы отомстить государю, который несправедливо и бездумно наказал его за нападки на Православие, на которое покушался сам Мануил; 2) чтобы восстать против заимствования своих идей и показать свою незаменимость; 3) чтобы исправить небрежное искажение христианского учения; 4) чтобы спасти репутацию перед своей аудиторией, которая рассчитывала на то, что он даст правильное толкование. В любом случае он воспринял текст Мануила как провокацию, требующую ответа.

Давайте подведем итоги этого спора: кто же в конечном счете стал в нем победителем? Император, глашатай астрологов, или бывший астролог, глашатай монахов? Тот, кто сделал модель монотеистической астрологии более последовательной, или тот, кто продемонстрировал, что эта модель не имеет оснований в православной традиции? Кто из них в большей мере представлял культурные ценности и интересы константинопольской элиты? Кто из них предсказал будущее или оказал влияние на него?

Глика выиграл партию, показав себя ригористом, причем утвердил ту точку зрения, которой учил своих читателей, хотя для этого отказался от того образа мыслей, который прежде разделял вместе с императором, который рекомендовал монаху и который можно считать довольно типичным для той светской среды, откуда Глика вышел. Мануил, несомненно, способствовал формированию этой среды, продвигая в свое правление таких людей, как Глика, и развивая астрологию, но он не создал ее. Он был ее продуктом, поскольку сам испытал ее влияние и извлек выгоду из деятельности астрологов, чье присутствие в Константинополе восходит ко временам его деда, о чем не преминула сообщить Анна Комнина. Следует, однако, отметить, что, в отличие от ситуации, сложившейся при Алексее I, среди астрологов, известных при Мануиле, не было иноземцев, а те, о которых упоминает Хониат, происходили из хороших константинопольских семей, кроме Глики, который, вероятно, принадлежал к аристократии острова Корфу.

Астрологические представления в XII в. Мы видели, что византийские астрологи X–XII вв. были мирянами, что контрастирует с более ранним периодом и, возможно, отражает более строгое применение 36-го канона Лаодикийского собора, запрещающего заниматься астрологией клирикам. Но теоретические знания в области астрологии были доступны всем, кто изучил квадривиум математических наук, которые были частью общего образования. Ученость патриаршего клира и вышедших из него иерархов нисколько не уступала учености императорских чиновников: один из его членов, хартофилак Самуил Мавропод, хвалится своими знаниями в области астрономии и других естественных наук, намекая на тайны небесных сфер, под которыми, возможно, подразумевается астрология[597]. Феофилакт Охридский и Евстафий Солунский показывают, насколько глубоко астрология была интегрирована в культуру иерархов гуманистического направления, причем как в конце, так и в начале XII в. Феофилакт с юмором представляет, как некий Феодор Хриселий дополняет свои математические знания астрологией, чтобы привлечь богатых клиентов[598]. Евстафий в своей критике солунских монахов разворачивает пространное сравнение между звездами и аскетами, разъясняя последним те качества, которым надо подражать, те и недостатки, которых надо избегать, на примере планет, знаков Зодиака и других созвездий[599]. Другие иерархи демонстрируют еще более специализированные знания. Те письма, где Михаил Италик рассказывает об астрологии и магии, показывают как его познания в них, так и его напускное безразличие к этому предмету: отметим, что он занимал должность «учителя врачей» до того, как стал церковным иерархом и закончил свою карьеру митрополитом Филиппополя[600]. Архиепископ Болгарии Иоанн Каматир, вероятно, идентичен своему тезке, посвятившему Мануилу Комнину свое «Введение в астрономию». Его случай кажется не столь исключительным в свете недавней публикации одной этопеи, где Николай Месарит драматически представляет гневное отчаяние некоего астролога, которому было отказано в патриаршем престоле Антиохии, хотя он уже был избран и приобрел все облачения для своего служения[601].

К этому списку архиереев-«астрологов» можно добавить имя патриарха Луки Хрисоверга (1157–1169), если верить той интерпретации, которая приведена в письме, адресованном