Хоть против смерти и нет лекарства в садах, я всегда успешно помогал стареющим женщинам, которые желали всего лишь немного замедлить этот процесс, а не вернуть первозданную молодость. Здесь незаменимы ванны из фруктовых соков и молока ослицы, мази для лица и рук, отвары некоторых трав, физические упражнения и долгий сон. Женщина, которая мало спит, быстрее увядает. Да, и с некоторыми я вступал в связь – это тоже было для них прекрасным лекарством. Видавшие виды жеманницы, опытные и покладистые, мне очень нравились… Их движения и стоны были предельно искренними, как будто акт любви совершался в последний раз. Я ощущал их благодарность, которая распаляла меня. Как будто все, что смогла прожить и прочувствовать такая женщина, передавалось мне, и пульсирующие токи чужой жизни позволяли мне ненадолго увидеть то, что скрыто.

Сам не знаю, как я иногда исцелял прокаженных. Наверно, проказа – это все-таки душевное заболевание, которое можно остановить, когда больной и врач объединяют свои усилия и понимают друг друга, когда их работа превращается в таинство. Так было, когда я вылечил в Кафарнауме прокаженного по имени Эфрайим.

Часто больному не дают излечиться его собственное бесчувствие и неотесанность мысли.

Иногда я выходил вечером из восточных ворот Хоразина, садился на камень у края обрыва и смотрел на красные вершины гор над озером. Я думал о людях, которым не смог помочь. Вместе они, наверно, могут наполнить город. Я не хотел бы жить в том городе.

Иногда я в одиночестве отдыхал на озере в лодке, купленной на деньги, заработанные в Хоразине. Брал с собой еду и книги, которые приобретал при любой возможности, где-нибудь недалеко от берега бросал якорь – круглый камень с дыркой, в которую была продета веревка, – и весь день занимался чтением. Это был лучший отдых. Время от времени на берег приходил кто-нибудь искавший меня, но я не обращал на это внимания, а ученикам велел говорить всем, что «учитель отплыл помолиться о нашем спасении».

Лодка покачивалась на волнах, ветер трепал льняной навес, который спасал меня от солнца, плескалась вода, кричали птицы, а я, лежа в лодке на ворохе соломы, следовал за Вергилием, Горацием и Катуллом в миры, которые могут создать только поистине свободные и беспечные люди. И радовался, читая мелиамбу[76] Керкида Мегалопольского:

Я уверен, что любые стихи, избавленные от дидактики и пышных сравнений, – это великое достижение, для которого потребовалось немалое сосредоточение ума. Их автору следует поклониться, коснувшись рукой земли. Кстати, чтобы писать непринужденно, человеку вовсе не обязательно принадлежать к знатному роду, ведь даже сын горшечника Ринфон смог быть поэтически свободным:

В тот день я дремал на дне лодки, и мне казалось, что Галилейское озеро – это огромная линза, подобная вогнутому изумруду, сквозь который близорукие римские патриции наблюдают за происходящим на арене во время сражений гладиаторов, но я видел через нее поэтов прошлого и настоящего, которые старались понравиться мне и выясняли отношения, соперничая за мою любовь и добиваясь совершенства мысли и слога. Однажды Марк Атиллий начал читать мне свою комедию «Женоненавистник»[77], а его перебил Апулей, говоря, что историю про золотого осла[78] учителю будет послушать интереснее. Вероятно, он намекал на то, что я так же сластолюбив и беспутен, как и его герой Луций. Марк Атиллий оттолкнул Апулея, завязалась драка, и оба они провалились в бездну, состоящую из черного земляного масла[79], извести и серы; сквозь линзу вдруг хлынул солнечный свет, вещество вспыхнуло и превратилось в халколиван – огненную массу слов, тайна которой впервые открылась мне когда-то на холме близ Иерихона.

Это было мерцающее упругое пространство. Я мог свободно двигаться в нем, подниматься выше и опускаться в темно-красную глубину. Некоторое время я наслаждался этим, не чувствуя веса своего тела, а потом заметил, что вокруг меня появились контуры людей – точнее, только головы и верхние части туловищ. Они не обращали на меня внимания и обсуждали что-то далекое от поэзии. Язык, на котором они говорили, не был мне знаком, но я удивительным образом понимал его, хотя смысл некоторых выражений ускользал.

– Хороший человек был владыка, лишнего не брал, – сказал один из них.

– Царствие ему небесное, – ответил другой.

– Наверно, Иллариона теперь вместо него поставят.

– Вряд ли… Не дорос Илларион, при всем уважении. К тому же он полжизни за границей провел, изнежен, как мопс, а нам тут волки нужны.

– Значит, Антоний придет на кафедру.

– Или Игнатий, патриарх его любит.

– Сейчас молодых да горячих продвигают, всех харизматичных клириков старой закалки отправили за штат, все епархии вычистили, чтобы тихо было да гладко… Не смей иметь самостоятельного голоса!

– А вот этого не надо! Ты слишком радикален, Василий Павлович. Вполне естественный процесс идет. Сейчас новое время настало, свежий ветер подул, пыль согнал. Его святейшество лучше знает, ему видней… Святая церковь реформируется на благо отечества.

– А видели, что отец Андрей вчера у себя на странице написал? Очень едко…

– Нашел что читать. Отец Андрей дьякон, а дьякон – это полчеловека.

Они засмеялись.

– Я владыку помню еще с девяностых. Видный был человек. Как держался! Поднимается по лестнице… Бесконечное благородство! Аристократ, голубая кровь! Порода. Уходят люди…

– А что у вас с этим судом-то, отец Николай? Значит, говоришь, не хотят выселяться? Подали встречный иск?

– Да.

– Я вам помогу, пожалуй. Обращусь куда следует. Позвоню полковнику. Рога им быстро обломают.

– Ох, обратись, обратись! Позвони! Смиренно прошу. Устал я бодаться с этой культурной общественностью, сил нет. Враги народа какие-то. Мочить их надо, прости Господи.

– Они тут коллективное письмо опубликовали, что, мол, церковь покушается на культуру, то да се, разрушают историческое наследие, а какая там культура, если половину комнат они сдают, а во второй сами – со своим музеем поганым, прости Господи… Сидят там с этими чучелами…

– Недавно еще один хребет динозавра выставили. Говорят, настоящий.

– Брехня! Не было их никогда.