– Чем же Ахурамазда лучше еврейского Бога? – спросил я; меня забавлял этот разговор.

– Он послал людям своего сына Заратуштру! – воскликнула она. – И Заратуштра стал великим пророком, через которого мы все получили священное писание…

– Наш Бог тоже послал на землю пророка, – ответил я.

– И кто же он?

– Я.

Тахмина приоткрыла рот от удивления. Она не понимала, серьезно я говорю либо насмехаюсь над ней. Я взял свою корзину с рыбой, накрытой листьями, приобнял Тахмину и сказал:

– Давай продолжим этот разговор в доме, а заодно ты поешь рыбки, которую сын Божий наловил для тебя.

Гита и Тали велели служанкам принести для гостьи самых лучших угощений из их подвалов и даже бочонок терпкого хиосского вина, который проделал к нашему столу путь не менее долгий, чем тот, что проделала Тахмина, дабы увидеть меня.

С ней были слуги и дюжина могучих телохранителей, столь свирепых на вид, что, наверное, они могли бы без боя захватить какой-нибудь маленький город. Горе и смерть ждали разбойников, пожелавших ограбить караван Тахмины.

Ее маленькое войско поставило шатры в саду возле дома.

За трапезой Тахмина вновь начала рассказывать о своей вере, ученики задавали ей множество вопросов, а она терпеливо отвечала.

Филипп плохо понимал греческий язык, на котором я говорил с ней, и попросил меня узнать, есть ли у них там молельные дома. Я перевел.

– У нас множество прекрасных храмов, в которых день и ночь горит священный огонь, – ответила она.

– У нас тоже горит! – воскликнул Матфей. – Вы жертвы приносите? Режете ягнят и тельцов?

– Нет, мы против кровавых жертв.

– Наш учитель тоже это не одобряет, – сказал Матфей, поглаживая бороду. – Да, Йесус?..

– Тахмина, расскажи еще про Заратуштру, – попросил я.

– Во-первых, надо знать, что когда он родился, то не заплакал, а засмеялся. Его омыли коровьей мочой и завернули в овечью шкуру, его мозг пульсировал с такой силой, что поднесенная к голове рука отскакивала, – это предвещало его величайшую мудрость… Своим смехом он убил тысячи демонов, а когда вырос, получил откровение от солнцеликого Ахурамазды… Если бы ты поехал со мной, Йесус, то мог бы прочитать это откровение, оно хранится в храме Пылающей Собаки в городе Мумбе. Ты мог бы стать одним из наших великих жрецов, я вижу отсвет божественного пламени у тебя на лице…

– Вы поклоняетесь собакам? – удивленно спросил я; мне показалось, что это очень трогательно.

– Мы чтим собак, потому что они безгрешны и приносят реальную пользу, – сказала Тахмина.

Матфей захихикал, и мне стало стыдно за него.

– А почему собака пылающая? – спросил я.

– Это неопалимая собака, которая загорелась от восторга, когда увидела Заратуштру, и горит до сих пор. А еще мы чтим ежей, – продолжала она, – они тоже безгрешны, но не приносят пользы человеку, однако было бы несправедливо не чтить их только за то, что они не находятся у человека в услужении…

Гита и Тали молчали и смотрели на нее как на вестницу из иного мира. Впрочем, так оно и было, ведь страна, из которой она прибыла к нам, была так далеко, что туда не попадали даже самые алчные и целеустремленные еврейские купцы. Много месяцев пути по звездам, через мертвые пустыни и по горным тропам, вброд через реки, в постоянном ожидании нападения орд кочевников и бандитов…

Мы проговорили с ней весь вечер до глубокой ночи, но, к моему великому сожалению, она ушла спать не со мной, а в маленький красный шатер, установленный ее слугами.

С тех пор галилейские рыбаки поймали немало большой и маленькой рыбы, а нагая вершина горы Ермон не раз пряталась в облаках от порочных людских глаз; немало, наверное, с тех пор было совершено молебнов у алтарей кушанских собак, но я до сих пор со стыдом и грустью вспоминаю свое поражение, когда ночью прокрался к шатру Тахмины, а меня учтиво, но непреклонно остановил один из ее охранников. На следующий день она отправилась обратно в Кушанское царство.

Больных ко мне прибывало все больше, снадобья быстро кончались, и я иногда уходил довольно далеко от города собрать целебных растений. Эти утренние прогулки придавали мне душевных сил – зеленые холмы и пальмовые рощи к северу от Хоразина безлюдны и безмятежны, а за ними начинаются невозделанные земли, где все заросло тамариндами и дикой вишней, лесным орехом, терном, колючими кустами каперса и множеством благотворных трав.

Как-то раз, в полдень, я вернулся оттуда с мешком, набитым гиперцином, душицей, мятой и виталией, и за обедом узнал от сестер, что меня искал человек, показавшийся им недобрым и подозрительным. Выяснилось, что это был мастер артели каменщиков из Сепфориса, жену которого я спас, избавив от плода.

Он приехал в Хоразин, чтобы расквитаться со мной, считая, что я стал виновником гибели его ребенка. Не знаю, как именно каменотес хотел мстить. Сестры сказали, что он был один и без оружия. Впрочем, мог прятать нож в поясе или складках одежды. Он требовал впустить его в дом, но сестры его, ясное дело, не впустили. Некоторое время сидел у ворот, а потом направился к главному местному раввину и пожаловался на меня.

Остаток дня я провел в лекарской комнате, а сестрам велел отвечать всем, что меня нет дома. Я опасался: каменотес мог сгоряча подослать какого-нибудь отчаянного человека, который бы на меня набросился. Но к вечеру он покинул город, и все вроде бы утихло.

Однако через несколько дней раввин созвал городской совет, на котором старейшины обсуждали, что же им делать «с этим Йесусом, прорицателем, астрологом и колдуном, который позорит наш богоспасаемый город». Они обратились к представителю римской администрации, а тот, не найдя в моих действиях преступлений, ответил: «Разбирайтесь сами в своих еврейских делах, а по законам империи наказывать его не за что».

Посещать синагогу Хоразина я не осмеливался – у местного раввина был крутой нрав, он служил когда-то десятником иудейского войска и не подпускал незнакомых проповедников к вверенной ему молельне. В связи с этим я считал, что нахожусь в безопасности, потому что никого в городе особенно не раздражал. Я не пускал себе кровь, не собирал толп, и никто из местных не умер после того, как наведался ко мне.

Точнее, я зашел в синагогу только однажды, хотелось посмотреть на нее внутри. Построенная из темного камня, просторная, с арочными сводами, она была больше кафарнаумской синагоги, а перед шкафом, в котором хранились священные свитки, стояло каменное раввинское кресло с тонкой резьбой и подлокотниками в виде лап льва. Это кресло больше напоминало трон, и местный раввин, сидя в нем перед собравшимися, наверняка воображал себя маленьким царем.

Развалившись на этом Моисеевом седалище, раввин настраивал жителей Хоразина против меня и добился успеха. Не знаю точно, что он говорил при этом и какие строки из Писания превратно трактовал, но отношение ко мне со стороны горожан ухудшилось.