Я ощупал глазницы этого мужчины в надежде, что, может быть, получится сделать обсидиановым лезвием разрезы на веках и дать им раскрыться, но он не имел даже глазных яблок. Помочь было нечем. Его мысленный взгляд навечно был устремлен в апейрон.

– А хочешь, он сыграет для тебя, Йесус? – засуетилась старуха. – Сейчас ты услышишь, как прекрасно он играет, и поймешь, что ему необходимы глаза! Тогда он станет музыкантом при дворе царя! Многомилостивый Антипа очень любит музыку, но мой сынок не может ходить без поводыря, а кто захочет пустить во дворец меня, старую и некрасивую женщину… Ашер, а ну скорее сыграй для учителя!

Я хотел возразить, но слепой быстро достал из своего мешка цитру, сел на пол, поджав ноги, ударил по струнам и запел одну из тех песен, которые женщины Галилеи поют во время сбора урожая.

– Вдоволь хлеба, милый мой, принесем к себе домой! – гудел слепой басом, а старуха, сложив руки на груди, умильно смотрела на него.

Услышав музыку, в комнату пришли Гита и Тали и стали танцевать, хлопая в ладоши.

– …и вдоволь хлеба! – закончил слепой.

– Ах, это моя любимая песня! – воскликнула Гита.

– Ты ведь поможешь этому человеку, Йесус? – спросила Тали.

– Вряд ли, – ответил я, сердясь на них, им не следовало мешать мне, когда я принимал болящих. Уже несколько раз я укорял сестер, когда они приходили поглазеть, как я работаю, и при этом болтали без умолку.

– Как же так, Йесус? – спросила старуха. – Ашер так хорошо играл для тебя, а ты не хочешь подарить ему зрение? Сколько денег тебе дать? Мне не жаль, я все отдам ради сына…

– Ну я же говорил тебе, мама, что это напрасно, – произнес слепой, поднялся с пола и спрятал свой инструмент обратно в мешок.

– Женщина, у тебя есть сын, а это главное, вот и радуйся, – сказал я. – Имей он зрение, уже давно ушел бы от тебя к какой-нибудь девице в далекий город, точно говорю. И сидела бы ты одна, а может, и померла бы уже… Радоваться надо!

Но старуха не понимала меня.

– Может быть, тебе не понравилась эта песня? Хочешь, Ашер споет для тебя печальную песню?..

Я еле выпроводил ее. Как и хромой из Газы, она шла по улице Хоразина и громко ругала «этого лживого Йесуса», а слепой сын покорно плелся за ней.

Еще как-то раз пришел легионер из гарнизона, по имени Антоний, его мучила старая рана, которую он получил несколько лет назад, – какой-то еврей во время беспорядков близ Иерусалима пырнул его ножом в живот, задев печень. Рана затянулась, но печень уже не могла работать исправно, и время от времени легионера мучили сильные боли. Я рекомендовал ему ограничить себя в пище, особенно жирной, каждый день пить настойку из семян и плодов carduus marianus[74], а через несколько месяцев прийти ко мне вновь.

– Ты не вылечишь меня прямо сейчас, Йесус? – удивленно спросил он. – Я больше не могу терпеть эту боль по ночам… А утром так плохо, что вставать не хочется…

– Ты римлянин, Антоний, и у тебя есть достаточно богов, к которым можно обратиться, если тебя не устраивает лечение, которое я тебе назначил, – ответил я. – Мне очень жаль, что тот еврей ударил тебя ножом.

– Ничего, мой друг сразу убил его, – ухмыльнулся Антоний, – он воткнул ему гладиус[75] в сердце по самую рукоять… А ты можешь продать мне немного кифа, Йесус? Мне нравится это лекарство.

– Я уже давно не торгую кифом, Антоний, – ответил я.

Легионер бросил на стол две драхмы, которые мне полагались, и отправился в свой гарнизон.

Иногда приходили богатые старики – землевладельцы, торговцы, чиновники – и просили вернуть им молодость. Помню одного такого, советника тетрарха по торговым делам. Дряхлый, но деятельный и подвижный, одетый в горчичного цвета хитон с кисточками на рукавах и в дорогой шелковый плащ розового цвета, он воплощал собой жажду жизни. Видно было, что старик ни на один скрупул не сомневается, что сады Галилеи не зацветут, если он вдруг умрет. Его душа была подобна душе беспечной девушки, он хотел умиляться каждому цветку и до бесконечности тратить свое немалое состояние, он кокетничал со смертью, и его сухие, покрытые коричневыми пятнами руки тряслись, когда он сказал:

– Йесус, ты славный учитель, поэтому я не буду тратить твое время. Давай сразу к делу: я не чувствую себя стариком, поэтому помоги мне привести мое тело в соответствие с душой. Я отблагодарю тебя щедро. Один аравийский волхв поведал мне, что для этого нужна кровь моего юного потомка… Я могу это устроить. У меня тринадцать внуков. С помощью верных людей я могу выкрасть одного из них, ему всего два года, его принесут тебе, и ты воспользуешься его кровью. Он абсолютно здоров.

Я отказал старику, но только потому, что не знал, как можно перелить кровь одного человека другому, а требовалось именно это, волхв не врал. К тому же, прежде чем перелить, кровь следовало поместить в специальный сосуд и обработать с помощью заклинаний, которых я не знал. Я только слышал, что они есть. Кажется, индийские чародеи владеют этим искусством.

Кто-то сочтет подобные опыты бесчеловечными, но я возражу: даже на ржавых и неточных Господних весах, на которых больший вес означает бо́льшую пользу, упитанный ребенок вряд ли окажется тяжелее худого старика – совершившиеся страдания и тяготы жизни будут убедительнее. Любое чудо, даже кровавое, – это дар Божий, и уж кто как не старик сможет по достоинству оценить его! А дети почти всегда неблагодарны. Да и мир наш так устроен, что, скорее всего, внук подрастет и задушит вконец одряхлевшего деда на старческом ложе ради наследства. Вера в детей – это всего лишь безобидная вера, а культ ребенка – это уже непростительная глупость, которая превращает взрослого и разумного человека в жертву.

Быть жертвой – противно природе.

Некоторым старцам я просто советовал подкрасить седую бороду хной, чтобы она стала рыжей или красной. А если хочется черную бороду, в хну следует добавить кровь и жир черного быка, вороньи яйца и толченых головастиков.

Иногда кто-то приходил и заявлял, что на земле, где он растит свой хлеб, мало воды. И смотрел на меня, ожидая, что я посулю животворящие потоки с небес, которые должны регулярно литься точно над его полем, чтобы часть влаги случайно не попала на землю соседей, которых он ненавидел и желал им скорейшей смерти. Да, мой недобрый народ – лучшая почва для возрастания больших и малых пророков, потому что среди этого народа легко стать святым. Достаточно самоиронии, наблюдательности и умения владеть собой.

Вспоминая эти и другие случаи, я понимаю, что всегда был заложником Священного Предания – люди ждали от меня того, что написано в книге Невиим, я должен был осуществить для них пророчество Исайи: «Тогда откроются глаза слепых, и уши глухих отверзнутся; тогда хромой вскочит, как олень, и язык немого будет петь; ибо пробьются воды в пустыне и в степи – потоки».