Несколько недель мы провели в пылком забытье воссоединенных любовников прямо под боком у Калигулы. Он же тем временем уже предпринимал первые шаги: обеспечил верность преторианцев и военных щедрыми денежными подарками, назначил на прибыльные и важные должности людей, заслуживших его доверие, а ненадежных перевел на позиции малозначимые.

Гай дал карлику Барату свободу и позволил вернуться на Капри в качестве владельца одной из императорских вилл. Подобная щедрость была свойственна Калигуле, когда он пребывал в хорошем расположении духа. Вот и покрытый шрамами Геликон, усердно исполнявший кровожадные приказы Тиберия, получил роль управляющего в императорском доме, несмотря на горячие протесты Макрона. Мало кто мог сравниться с Калигулой в великодушии, но его ярость была столь же безгранична. Я-то думала, что его юношеская вспыльчивость с возрастом исчезла, ведь на Капри она себя никак не проявляла. Однако теперь понимаю, что брату просто хватило ума и воли сдерживаться в опасном месте.

Первым событием, которое по-настоящему завладело моим вниманием, стало особое заседание сената. Состоялось оно недели через три после нашего прибытия, когда Калигула наконец достаточно освоился для того, чтобы уверенно предстать перед сенатом Рима. Именно в это время престарелые сенаторы, которые на холодные месяцы покинули город, стали стекаться в Рим и готовиться к заседанию. На ум сразу приходит нелестное предположение, что эти люди, впав в немилость вздорного Тиберия, старались держаться подальше от двора или преторианцев, а теперь решили, что при новом императоре их былые проступки забудутся и появится новый шанс на карьерный рост. В принципе, так оно и было. Почти.

Из-за торжественного характера первого заседания, на котором собирались присутствовать все сенаторы, а не половина, как обычно, и также ввиду большого общественного интереса к его правлению Калигула решил провести мероприятие в просторной базилике Эмилия. В отличие от курии, там было достаточно места не только для самих сенаторов, но и для публики, которая захочет понаблюдать за ходом заседания. В результате в сенат получили доступ женщины, о чем раньше и речи быть не могло. Друзиллу, Агриппину и меня усадили на места с хорошим обзором, тогда как наши мужья и Силан влились в ряды облаченных в тоги сенаторов. Разумеется, по приказу Калигулы его сестер плотным кольцом обступили солдаты из числа его личных телохранителей, чтобы уберечь от возможных угроз и от напора многочисленных зрителей.

Пожалуй, за долгие годы это было впервые: мы, три женщины, оказались вместе, но без старого Тиберия, грубияна Агенобарба или нервного Лонгина. Вокруг нас толпились люди, неумолчно гудел рокот голосов, а мы беседовали, как в былые времена.

– Виниций вчера привез домой необычного раба, – рассказывала я. – Этот мальчик откуда-то с северо-востока, его продали работорговцы из Византия. Кожа его темная, лицо круглое как луна, а глаза узкие-узкие, и говорит он со странным акцентом. Никогда не видела ничего подобного.

– У Лонгина есть две близняшки-нумидийки, в танце они похожи на извивающихся змей. Когда я смотрю на них, у меня мурашки по коже бегут, – без капли юмора вставила Друзилла.

Агриппина фыркнула:

– Мой муж завел привычку покупать любую девушку, которая ему приглянется, а потом, когда она ему надоест, выбрасывает.

Я вздохнула и приготовилась к очередному словесному бою с сестрой.

– Гай все устроит, ты только скажи.

– Повторяю в последний раз, – отчеканила Агриппина, – у меня все хорошо. Когда я захочу что-то изменить, я так и сделаю, а ты, пожалуйста, не суй нос в мои дела и позволь мне самой строить свою жизнь. – Я даже отпрянула, с таким нажимом прозвучали ее слова, но сестра придвинулась ко мне еще ближе. – Друзилла – хрупкая бабочка, она летает по свету, мечтая о более ярких красках для своих крыльев. Что касается меня, то я знаю, чего хочу и как этого достичь. А ты, Ливилла? Тебя несет сквозь великие события, словно ты пиявка на спине брата. Может, ты сначала научишься сама что-то делать, а потом уже будешь учить нас, как надо жить? Что у тебя есть? Муж, которого ты не видишь, слабая надежда завести детей, самая неженственная внешность в Риме, ни единой цели и лишь странная потребность бегать за братом, будто ты его собака, а не сестра. Это в самом деле то, чего ты хочешь от жизни, Юлия Ливилла?

Столько яда было в голосе старшей сестры, что я опешила, а краем глаза заметила, что и Друзиллу не обрадовал ее портрет, нарисованный Агриппиной. Однако самое неприятное заключалось в том, что у меня не было ответа на вопрос сестры. Чего я хочу? Этот вопрос не вставал передо мной, пока мы обитали на различных римских виллах и потом на острове Капри. Тогда все мои устремления сводились к одному – выжить. Но теперь это желание можно считать сбывшимся, мы все в Риме и в безопасности. Так чего же я хочу? У меня потом ушло немало времени на обдумывание, и ответ пришел спустя несколько дней, бессонной ночью: я просто хотела, чтобы мой род не прервался. Мы были детьми прославленного Германика, но в живых остался только один наследник мужского пола, который мог бы продолжить род. Итак, я хотела, чтобы мой брат благоденствовал, чтобы он заложил династию, которая сотрет из памяти людей тиранию Тиберия и построит новый золотой Рим. Грандиозные мечты, понимаю, но мы были не так уж далеки от их достижения.

На том заседании сената я так переживала, что даже не услышала первые выступления. Но приветственную речь брата я все же оценила. Он тщательно выстроил ее и, по-видимому, серьезно поработал над ораторским мастерством. Публика приняла его слова с восторгом, у сенаторов же явно родилась надежда на лучшее, хотя бурной радости они и не выказали.

Я слушала, как Калигула расписывает достоинства сената как института и особые отношения, существующие между императором и сенатом благодаря мудрости великого Октавиана Августа. Это было воспринято вполне благожелательно, как и ряд концессий и льгот, объявленных новым правителем: они сделали богатых людей богаче, а влиятельных – еще влиятельнее. Такая щедрость поражала воображение, и я догадывалась, как морщатся служащие эрария от решений императора, судорожно прикидывая, хватит ли денег в казне на все, им обещанное.

Калигула заявил, что станет следующим консулом – этого, конечно, следовало ожидать, – а потом указал на одного из сенаторов и велел встать. Сначала я наморщила лоб в недоумении, но когда этот человек повернулся, чтобы поклониться собравшимся, я узнала некрасивое бугристое лицо нашего дяди Клавдия. Колченогий заика, вот уже два поколения императоров он был объектом шуток, его сторонились и не любили. Сорок лет дурного обращения сначала со стороны его приемного деда Августа, а потом со стороны дяди Тиберия не прошли бесследно – вся его фигура выражала обиду на судьбу и людей. По лицу было видно, что и от племянника он ничего хорошего не ждет.

– Клавдий, – объявил Гай, – станет вторым консулом на этот год.

Что ж, это тонкий политический расчет. Клавдий наверняка уязвлен тем, что при выборе преемника о нем даже не вспомнили. А ведь он, в отличие от Калигулы, родной племянник Тиберия. Консульство задобрит старого брюзгу хотя бы ненадолго, и с этим титулом он будет выглядеть важным человеком, но ни полномочий, ни влияния ему не придаст. Правда, Клавдий был не настолько глуп, чтобы не понимать этого.