– Может, нам всё-таки убраться из этого номера? – спросил Пухначев.

– Зачем?

– Ну-у… все знают, что мы тут находимся…

– Не все, видать! Иначе бы нас уже накрыли. Если сорбоз с глазами, чёрными, как голенища сапог, не наведет, то за нами, может, вообще не придут. А наведёт, то от перемены мест слагаемых сумма не изменится.

– А если придут? – не удержался Пухначев. Он сдёрнул со своей кровати одеяло, кинул его на пол и лёг рядом со стариком.

– Тогда гадать не будем, тогда вот ей слово, машине времени, – Чернов похлопал рядом с собою по полу, где стояло взрывное устройство, – не думали, наверное, братья-славяне, что для своих машинку огородили.

– Может, кто-нибудь из посольства к нам пробьётся?

Старик немного повозился на полу, прислушался к стрельбе и проговорил уверенно:

– Нет, не пробьются.

– Но мы-то есть, мы-то тут… Они же об этом знают!

– А зачем им рисковать? Нет, парень, посольских не жди, – старик выпустил из ноздрей затейливую кудрявую струю – гибкую, странно светящуюся, проследил, как она тает в воздухе. – Если уж и ждать от кого помощи, так от родной Красной армии.

Пухначев вздохнул, словно бы услышал далёкий тихий звон – звук, с которым Всевышний отсчитывал время его жизни, Всевышний скупился, жался, старался экономить – жаль ему было лет, не ценил он хорошего человека, – пошарил в кармане, нашёл горсть орехов, вытащил. Приподнявшись, разжал ладонь, поглядел, не попало ли что лишнее.

– Что, думаешь, случайно какие-нибудь деньги загрёб? Доллары, афгани? – не поворачивая головы, усмехнулся Чернов, он продолжал следить за затейливыми струйками дыма, которые то штопором уходили в воздух, то петлились восьмёрками, то странной светящейся дутой в макете, уплывали в сторону, а также по кривой стремительно таяли, – старик, оказывается, был большим мастером по этой части.

– Причём тут деньги? – рассердился Пухначев. – Хочу вам орехов предложить, кедровых.

– Это не кедровые орехи, это орехи джалгозы – сказал старик, – хотя порода может быть и одна – кедровая. На рынке купил?

– Нет, помните, мы в чайхану ходили, на центральной улице.

– А-а, шашлычная «Даде-хода»! – старик потянулся, сжал глаза в маленькие щелки. – Неплохо бы сейчас чего-нибудь оттуда, а?

– Даже с рынка неплохо. Хоть там и грязнее, чем в шашлычной.

– Что означает «Даде-хода»?

– Думаю, имя шашлычника. А если перевести точно – «Данная богом».

– Как вы говорите, называются эти орехи? – Пухначев протянул сведенную ковшиком ладонь к старику.

– Джалгоза. Очень сытные орехи. Джалгоза растёт в горах на высоких деревьях, – Чернов поскрёб по Пухначевской ладони пальцами, подцепил несколько орешков, посмотрел на Пухначева, который приподнялся и снова засунул руку в карман. – Ты не очень-то приподнимайся, – сказал старик, – чтоб с улицы не засекли.

– Стрельба, вроде бы, прекратилась.

– Со стрельбой жить веселее. Понятно, где что происходит, а тишина всегда бывает загадкой. В тишине всякая пуля неожиданна, – Чернов взглянул на окурок – маленький чадящий бычок с малиновой головкой, зажатый в пальцах, пыхнул им в последний раз, загасил о подошву, но выбрасывать не стал. – Сейчас ничего нельзя выкидывать – всё сгодится. Кто знает – сколько мы тут будем куковать. Ты ложись всё-таки, не маячь, я же сказал, – тон у старика был такой, что ослушаться нельзя.

Пухначев опустился на пол, пожевал губами.

– Чёрт, не пойму, что во рту – стекло или песок? Хрустит! – пожаловался он.

Время замедлило свой ход, потянулось еле-еле, со скрипом, мучительно, вызывая щемящее чувство, тоску – то, что всегда сопровождает одиночество и тревожное ожидание, но самое худшее не это, куда хуже неизвестность. Неизвестность – это некий физический, материальный процесс, в котором усыхают мышцы, тело теряет вес, нервы делаются ни к чёрту – гнилыми, чуть что – рвутся, в голове больной звон, сердце сосёт. Ничего нет хуже одиночества, даже определённость со смертельным исходом, и та лучше: знаешь хоть, как построить конец дней своих, на что рассчитывать. Все хвори, – залеченные, полузалеченные, примятые, загнанные внутрь, вылезают наружу: начинают болеть зубы, острой резью отдается даже крохотная норка, просверленная когда-то бормашиной под десну и залитая серебром, начинают ныть детские ссадины на коленях и локтях, тупым звоном наливается затылок, разбитый в детстве о лёд во время неудачных гонок на катке, вспухает, делается красной, гангренозной нога, восемь лет назад проткнутая ржавым гвоздём, – всё идёт наперекос, ничего не клеится, внутри скапливается тревога и давит, давит, собака.

И конечно, совсем непонятен Чернов. И как он умудряется в неизвестности, в холоде, в голоде этом – брюхо уже начало поджимать, кишка кишке показывает шиш, – быть весёлым, почти беспечным, хотя по натуре своей он далеко не беспечный человек? Пухначев ощутил, что в нём рождается неприязнь к старику, уголки рта у него дёрнулись – признак раздражения, в виске затикало, задзенькало что-то металлическое, – он постарался погасить в себе неприятное чувство: сейчас не время для раздоров.

И эта неизвестность, это черепашье, ужасающе медленное движение времени – ползёт время еле-еле, будто мокрица… Неужели посольские действительно забыли о них?

На улице стало совсем светло – наступил день. В серой мгле всё таяло, расплывалось, воздух был плотен, липок, влажен. Стрельба продолжала перемещаться волнами, она плыла по Кабулу, одна волна затухала, на смену ей рождалась другая, медленно ползла по кварталам, нехотя перепрыгивала через дувалы, двигалась дальше. Чернов приподнялся, плоско прижавшись к стене, выпрямился, поглядел на улицу.

– Тихо, – сказал он, – совсем тихо.

– Может, попробуем выбраться из гостиницы? Всё кончилось, кажется… А?

– Выходить нельзя, – твёрдо проговорил Чернов, морщины на его лице недовольно задвигались, набрякли сукровицей, – сколько ни наблюдал Пухначев за стариком, а всё к этому не мог привыкнуть – очень уж странным было превращение, то, как морщины на лице старика набухали кровью, лицо делалось будто исполосованным плёткой, – выйти можно будет только когда на улице появятся наши. В остальных случаях – нет! Кто бы ни звал.

– Даже если это будет друг из ЦК НДПА?

– Даже! Со всей своей компанией.

– Но если что – им легко же вышибить дверь! – Пухначеву казалось, что старик чего-то недопонимает, стремясь сохранить свою шкуру целой, без прорех и пробоин, перестраховывается и осознание этого вновь вызвало в нём раздражение.

– Пусть вышибают, – просто, без всякого выражения в голосе проговорил Чернов, вновь опустился на пол. Поскрипел костями, лёг, блаженно вытянул ноги. – Я понимаю тебя, Игорь, ты журналист, тебе всё надо видеть, брать на карандаш, я сам в молодости когда-то пописывал, хотел тоже пойти по части пера и бумаги, даже в туалет бегал с блокнотом, всё записывал увиденное, – Чернов сипло, как-то натянуто засмеялся: наверное, картинки из прошлого мало доставляли ему удовольствия, – а раз не доставляли удовольствия, он мог бы и говорить, но Чернов почему-то говорил, и Пухначев не понимал, почему старик шутит над ним, ковыряется во времени, в самом себе, в юности своей, поморщился недовольно: «Даже в туалет ходил с блокнотом, всё записывал! Тьфу!»