Старик лежал безучастный, вялый, на стрельбу, вроде бы, не обращал никакого внимания, хотя всё засекал – он никак не мог не засекать выстрелы, он фильтровал их, сортировал, старался понять, где могут находиться наши?

– Ну что? – спросил Пухначев.

– Суматоха, ничего не понять.

– Почитали бы что-нибудь, – Пухначев сыро, со всхлипом вздохнул: опять предстояло бороться со временем, ползущим с червячьей скоростью, в котором человек теряет себя, стареет с ужасающей быстротой – вот ведь как: время ползёт медленно, а человек дряхлеет, разваливается на глазах, молодой обретает старческие хвори, день жизни в этом заточении равен году.

– А ты что, сам не знаешь стихов? – старик непонимающе сощурил глаза, посмотрел на Пухначева. – Не помнишь?

– Даже в детстве, в школе никак не мог заучивать стихи. Прозу – пожалуйста, могу цитировать целыми страницами, а стихи – нет. Стихи мозг не брал.

– Странно, странно!

– Это особое свойство памяти. Я знал в Баку одного инженера, который, повернувшись спиною к морю, где стояли нефтяные вышки, мог каждой из них дать характеристику – вышка номер такой-то, двигатели стоят такие-то, пласт залегает на такой-то глубине, из него можно взять столько-то нефти, знал, какой отметки достиг бур и сколько он ещё пройдёт за день, и так далее – ни в одной вышке он не запутывался, но заставь его прочитать две строчки из Крылова, или, скажем, из Саади – ни за что не прочитает.

– Хайяма надо читать в подлиннике, а я не знаю языка, – сказал старик. – Любой перевод – это вторичное, это подделка, которая во всех случаях не соответствует оригиналу.

– Верно, перевод всегда бывает лучше или хуже оригинала, – тоном знатока вставил Пухначев. – Ноздря в ноздрю не получается никогда.

– Ну вот такой текст. «Если ты пьешь вино, то пей с мудрецами или же с красавицей улыбающейся, весёлой пей. Много не пей, не разглашай тайну, много не болтай, редко пей, понемногу пей и тайно пей». В русском переводе слово «тайно» когда печатали, почему-то зачеркнули. Из целомудрия, видать, – старик ехидно похмыкал. – Похоже, так. В результате получилась глупость: «пей»! И всё тут. Просто пей и не знай горя. Чем больше выпьешь, хм-гм, тем будет лучше.

– Если нет мудрого собутыльника, то лучше пить одному.

– Эхе-хе-хе! – ехидно закряхтел старик, прижавшись к стенке, приподнялся, плоско размылся в сумраке, оглядел улицу. Верно, но это не цель. Это может быть целью.

Улица была пуста.

– Будем куковать дальше, – сказал старик.

– Он лёг, достал из кармана сигарету. Пухначев позавидовал – дед хоть дымить может, таким способом подкреплять, подкармливать свой организм, а у него и этого нет – пробовал курить в школе, как, собственно, и все – вовремя оборвали, надавали по губам, потом, когда это дело можно было освоить на законных, так сказать, основаниях – не пришлось по вкусу, а проще говоря – не захотелось. Чернов зажёг спичку, аккуратно прикурил и, с блаженным видом откинувшись на спину, пустил кудрявую струю дыма.

– Расскажите что-нибудь, – попросил Пухначев.

– Что рассказывать-то? Про жизнь? В жизни – всё обычно.

– Но жизнь-то большая была.

– Большая, – согласился старик, – да неинтересная. Ничего в ней выдающегося! Выдающееся бывает у выдающихся людей. У Лермонтова, у Пушкина и у маршала Жукова. У Блока с Чапаевым ещё, может быть.

– Странный альянс.

– Что-что? – старик, словно бы не расслышав, придвинул к уху ладонь.

– Странное сочетание фамилий, говорю.

– Страну только хорошую мы потеряли – Афганию. Мягкую, мирную, добрую. Жалко, что мы её потеряли.

– Какую страну? – не понял Пухначев.

– Да я об Афганистане говорю. Раньше здесь мы были самыми желанными гостями. Какая тут была охота, какая рыбалка! Везде – улыбающиеся лица, в любой дом входи – приветят, накормят… А сейчас? Сейчас мы всё это потеряли.

– И надежд нет?

– Ты не знаешь мусульман. Это особый мир, это вселенная во вселенной. Обижать мусульман боятся даже боги, а мы обидели. Знаешь, чем все это пахнет? Джихадом – священной войной. Не знаю только, почему наши политики этого не понимают.

– Ну и речи!

– Ага, семь лет тюрьмы строгого режима! – неожиданно добродушно молвил старик. – По хрущёвской статье, который наказывал студентов за политические анекдоты. Хочешь, покажу как курят афганцы? Это особый способ.

Старик сжал пальцы с сигаретой в кулак – хлипкий некачественный чинарик перекособочило, он оказался стиснутым, Чернов поднёс кулак ко рту, и из верха сжима, как из горловины, с силой потянул на себя дым. Звук был всасывающий, чавкающий, мокрый, за какой любая мамаша обязательно надаёт подзатыльников чаду, вздумавшему баловаться за столом.

– Сложная фигура из пяти пальцев и одной сигареты, – отметил Пухначев, – чем же это отличается от обычного способа курения? Я не видел, чтобы афганцы курили именно так.

– А надо быть наблюдательнее – и можно увидеть. Для журналиста это совсем невредно, – поддел Пухначева старик. – Курят так афганцы, часто курят. А способ тем отличим от обычного нашего смоления цигарок, что в организм не попадает никотин. Он остаётся на пальцах, на мякоти ладони. Весь. Видишь? – старик разжал кулак и показал Пухначеву ладонь.

Ладонь была желтовато-коричневой, пальцы тоже пропитались специфическим дегтярным цветом, который не перепутаешь ни с чем – это был никотин.

– Век живи – век учись, – удивился Пухначев. – Лучше нету дыма, чем от сигареты марки «Прима».

День прошёл в беспокойном ожидании. Хотя гостиничку никто не тревожил, не лупил прикладом автомата в дверь, всё равно на душе было муторно, лица наших двух постояльцев обвяли, осунулись, старик совсем оброс серой неопрятной щетиной, жёсткой и злой, взгляд его сделался неприязненным – он и на Пухначева смотрел так, будто бедолага-журналист был в чём-то виноват, рот ввалился, словно Чернов лишился зубов, глаза сделались красными, мутными – пропала прозрачная мудрая светлина, спокойствие, которое всегда удивляло Пухначева, всё будто бы водой смыло, образовалась некая невидимая стенка, за которую никому не было дано заглянуть, в том числе и Пухначеву, морщины перестали наливаться кровью, помертвели, скулы, лоб и подбородок потяжелели, сделались костлявыми, будто у мертвеца. Пухначев понимал, что он так же, как и старик, изменился – и явно не стал красавчиком, похужел.

Следующая ночь прошла почти без сна – рядом шёл бой, за ближайшим дувалом ранили человека. Раненный пронзительно, будто заяц, живьем насаженный на вертел, кричал, стонал. Крики его выворачивали Пухначева наизнанку, он стискивал кулаки, скрипел зубами, не зная, куда спрятаться от затяжного рыдающе-горького «о-о, о-о». Старик мрачным голосом предупредил Пухначева:

– Спокойнее, спокойнее! Если не можешь держать себя в руках – заткни уши!