– Так ведь стонет же!

– Хочешь, чтобы я выскочил на улицу и перевязал этого дурака?

– Э-э-э, – морщился Пухначев.

– В войну, бывало, наших ребят стоном на нейтралку заманивали и там приканчивали.

– Но так-то война! Великая, и ещё– Отечественная!

– Месяц назад около гостиницы «Ариана» был ночной бой. Рядом с гостиницей дорога проходит, её хотели перекрыть душманы, но не смогли – только схлестнулись с нашими. И там тоже стонал раненый. Так жалобно, так жалобно стонал, что один дуралей из наших выскочил на помощь – думал, кто из советских стонет, надо его перевязать, затащить в помещение, помолиться за его душу, если совсем плохо – только того дуралея и видели! И где он сейчас – одному Богу, да ещё, быть может, Аллаху и ведомо!

Вскоре раненый перестал стонать – либо он скончался, либо его отволокли на перевязку, либо встал сам и пошёл к сообщникам, поняв, что кукареканьем на улицу никого не выманишь.

К утру сделалось тихо. Странная штука – тишина. Она опаснее любого грохота. Минут двадцать не звучало ни одного выстрела, всё погрузилось в серую плотную мглу, все звуки были задавлены и старик с Пухначевым ощущали себя очень тревожно, потом в районе Грязного базара, недалеко от набережной Кабулки раздалась пулемётная очередь, стихла, минут через пять прозвучал гулкий гранатный хлопок в старом городе – старик ожил, всё зафиксировал, немо пошевелил губами, будто собирался что-то сказать, но промолчал.

– Похоже, всё кончилось, – шёпотом произнёс Пухначев. – Только кто кого победил? А? А посольские совсем забыли про нас!

Старик ничего не сказал в ответ, прижался к стене. На улочке появились люди. Человек пятнадцать. По виду – студенты, чернобородые молодые, со сверкающими улыбками, вооружённые кто чем – были тут и автоматы, были и старые буры с вытертыми деревянными ложами и длинными утолщенными стволами, были и карабины. Старик внимательно оглядел кучку, пересчитал стволы, всё понял и вздохнул, будто ребёнок:

– Вот сейчас, похоже, действительно всё может кончиться. Ты письмо своим не написал?

– Нет. А разве его можно будет переслать?

– Могли бы спрятать где-нибудь здесь. В щели. Под батареей. Под плинтусом. Наши-то сюда так или иначе придут, – старик горько усмехнулся. – Только нас уже не будет.

Собравшиеся внизу погалдели немного у входа, попинали ногами в дверь, потом двое отошли к дувалу, рыхлой глиняной массой обозначившему противоположную сторону улочки, внимательно оглядели окна гостиницы, стараясь понять, есть в ней люди или нет?

Старик прижал палец к губам и беззвучно отвалился от окна, выждал несколько минут.

Пухначев, замерев, слушал, как бьется его сердце – часто, вразнобой, толкается в грудь, норовя освободиться, выскочить наружу, в горле сам собою возникает глотательный звук – возникает и пропадает, возникает и пропадает: Пухначев понял, что они только теперь попали в настоящий переплёт, раньше в такой не попадали. И выхода у них нет: вдвоём, с двумя пистолетами они много не навоюют.

Да и пистолеты командированным даются не для того, чтобы вести боевые действия – пистолет вручается, чтобы бедолага, попавший в переплёт, мог застрелиться. Ибо хуже нет – попасть в руки правоверному: уже были случаи, когда мусульмане возвращали нашим остатки людей, страшные обрубки – присылали чуть ли не по почте. В плен попадал нормальный человек, с руками, с ногами, с головой, хорошо соображающий – может быть, раненный или контуженный, – а возвращали немого и неподвижного, без рук, без ног, без языка, без прошлого, без биографии, и даже без фамилии – человек ничего не помнил, ничего не мог сказать, ничего не мог написать. Иногда ему выкалывали ещё и глаза. Лучше уж пулю в лоб, чем оказаться в таком положении.

Поэтому наши солдаты и начали оставлять для собственных нужд – на всякий случай – два-три патрона и гранату. В плен они стараются не сдаваться.

Собравшиеся притащили откуда-то ящик, потом ещё один, поставили их друг на друга, поскольку до окон первого этажа было высоко, потом на ящики вскарабкался парень в длинной, до колен, тёплой рубахе, в советской солдатской телогрейке и белой чалме, взял в руки бур и примерился прикладом к противомоскитной сетке, которой было затянуто окно.

– Вот и всё, – прошептал старик.

– Белую чалму, гад, напялил, как на праздник!

– Белая чалма означает, что он – суннит.

Суннит с маху рубанул прикладом тяжёлого бура по сетке, сетка не поддалась, тогда парень неверяще засмеялся и рубанул ещё раз. Потом ещё. С пятого раза сетка треснула. Просунув в прореху приклад бура, налётчик подцепил сетку, потянул на себя, не устоял на ногах и свалился с ящиков. Окружающие засмеялись. Картина была настолько мирной, что даже старик, которому было совершенно не до смеха, не выдержал и тоже рассмеялся – он неожиданно перестал верить в опасность, в серьёзность положения, в то, что жизнь его может быть оборвана. Нелепо, одним коротким махом, на который потребуется совсем маленький – плюгавый – отрезок времени.

– А ведь они – дети, – сказал Пухначев.

Старик погасил смех и сурово посмотрел на Пухначева, в мигом посветлевших глазах его вскипело бешенство, рот сжался в плоскую тонкую линию, губы сделались фанерными, и Пухначев, словно бы наткнувшись на что-то, виновато склонил голову. Чернов отвернулся от него.

– А они это… Провод наш не найдут? – спросил Пухначев. Голос его был заискивающим, чужим, самому себе противным.

– Не должны, – помедлив, отозвался старик – ему тоже не хотелось собачиться, ссориться перед последним своим часом. Пожевал губами. – Я его припрятал, замаскировал. Не обратил внимания?

– Нет.

– Значит, не так уж плохо я его припрятал, – по лицу Чернова проскользила тень, затем взгляд его снова сделался угрюмым и тревожным.

Парень с буром продолжал рвать сетку, в нём появилась злость, смуглое маленькое лицо его, которое хорошо видел старик – глаза его с возрастом не только не потеряли остроты, а напротив, стали ещё зорче, приобрели необыкновенную цепкость ловчей птицы, он видел то, что никак не мог рассмотреть Пухначев, – работа с пером и бумагой губительно действовала на зрение, – перекосилось, стали видны мелкие острые зубы, собравшиеся подначивали его, смеялись, парень кривился и отвечал им односложно:

– Иншалла… Иншалла!

«Крыса, ей-Богу, крыса! – зло отметил старик, загнал в ствол пистолета патрон и, резко щёлкнув рубчатым флажком, снял «макаров» с предохранителя. – Ей-ей, крыса! – оглядел скудное жилище, в котором они с Пухначевым провели трое суток в осаде, а всего десять суток – сегодня вечером как раз будет десять, если, конечно, будет, – нет, ничего надёжного в жилье их не было.

Он ползком пробрался к двери, выглянул в коридор – тёмный, стиснутый, гулкий, как бывает гулким всякое пустое помещение, постучал пальцами в стену, пробуя её на прочность.

Собственно, коридор гостиницы являлся обычной глухой галереей, из которой были прорезаны входы в жилые комнаты – хорошо проверенная система набивших оскомину общаг, где десятки взрослых людей находятся под присмотром одного человека, сидящего в конце коридора. И око его не только всевидящее, око его – часто ненавидящее, таких людей Пухначев боялся. В двух местах коридора, по самым потолком были вырезаны длинные горизонтальные бойницы, из которых сочился слабенький свет, больше ничего не было. Старик постучал по стене рукой – нет, не проломить. А если её рвануть гранатой?