– Впервые приговор услыхала, – мимоходом усмешливо прокомментировала бабка. – Ничего, к этому быстро привыкаешь.

С помощью лифтов и пандусов добрались до искомого помещения: огромный холл, в центре – врачебный пост, а по стенам во множестве – удобнейшие кожаные кресла. Можно изголовье опустить, ноги поднять – получится лежанка. На креслах, укрытых сверху одноразовыми простынками, – больные. Каждый подключен к капельнице. Каждому потихоньку вливается животворящая жидкость. Рядом с креслом – стульчик попроще, для сопровождающих. Пока идет процедура, часа три-четыре, можно болтать. А кто в одиночку – читает, или телефон юзает, или на ноутбуке чего-то пишет. Вай-фай есть, конечно. От соседей можно шторками отгородиться. Красота – если не думать, что кто-то из этих больных, может, до зимы не дотянет.

У бабки специально, чтобы вены каждый раз не искать, особенный порт в теле имелся – вживили перед началом «химии» в подключичную артерию.

Приходила медсестричка, подключала старушку к капельнице, временами появлялась, проверяла, все ли в порядке, стремительно убегала к другим пациентам.

Фенечка подивилась, как ловко стрекочет бабулька на иврите.

Все остальное время две женщины, очень старая и очень молодая, беседовали между собой. Пожилая дама рассказывала, как перебиралась в девяностом в Израиль: «В ту ночь, когда мы прилетели, аэропорт Бен-Гурион принял двадцать тысяч беженцев – в основном из Союза, представляешь?»

– Двадцать тысяч? Сто самолетов примерно за ночь? – Фенечка любила считать в уме. – Каждые пять минут посадка, да?

– Что-то вроде того. Примерно сутки нас оформляли, а потом давали все документы и счет на каждого открывали с деньгами на первое время. Ну, и все, начинаешь крутиться: надо снять жилье, обзавестись какой-никакой утварью, кастрюлями-поварешками, учить иврит. В общем, как один мой знакомый говорил, эмиграция – это всегда поначалу огромный чан дерьма. Ставят его перед тобой, и покуда ты его не вычерпаешь, дальше никуда. И только от тебя зависит, быстро ли ты будешь его расхлебывать или в час по чайной ложке.

После химиотерапии, на другой день, бабуленька начинала чувствовать себя гораздо бодрее, и они вдвоем садились в машину и ехали в Тель-Авив. Там ели мороженое в кафе на море, а потом старушка показывала девушке город. Как бывший архитектор, отдавала должное зданиям и сооружениям. Много рассказывала о них, а девушку эта тема как раз в силу увлечения интересовала.

– В двадцатые годы в Германии очень популярен стал стиль «баухаус», родной брат нашему конструктивизму. В школе баухауса и наш Кандинский, кстати, преподавал. Но когда к власти пришли нацисты, этот вектор сменился – как и у нас в тридцатые годы, кстати, – на большой стиль. Школу баухауса прикрыли. Нацисты стали преследовать евреев – многие архитекторы бежали сюда, в Палестину. Стали строить в Тель-Авиве, приспосабливая баухаус к здешним условиям. Видишь, – бабулька показывала какой-нибудь дом на улице Бялика, – возведен из белого песчаника, чтоб солнечный свет отражался, окна маленькие, опять-таки чтобы менее жарко и хамсин не задувал, стоит дом на ножках, а внизу свободно гуляет ветер – опять же охлаждение, плюс детишки могут играть в его тени. Всего в Тель-Авиве около четырех тысяч домов построены в этом стиле, сейчас многие из них реконструируют, переделывают на более современный лад, а не сносят, как ваши московские пятиэтажки.

Потом старушка перекидывалась на времена, когда сама работала архитектором – в середине и конце пятидесятых, в начале шестидесятых. Рассказала в том числе, что числилась одно время правой рукой знаменитого советского архитектора Кирсанова.

– А у нас в институте как раз внук его преподает, – кивнула девушка, – на будущий год будет спецкурс вести.

И однажды в приступе откровенности бабушка Фенечки Дина Исааковна (да-да, это была она, та самая пожилая леди на круизном корабле, которая шестью годами позже расскажет Антонине Николаевне о коллекции ее деда) поведала о своем романе с великим архитектором Кирсановым.

А потом и о его тайном собрании тоже рассказала.

Словом, бабушка и внучка совсем уж закадычными подружками стали. Многим меж собой делились.

Дине Исааковне после пребывания Фенечки легче стало. Не то что она пошла на поправку, но доктора зафиксировали стойкую ремиссию. Она даже смогла путешествовать, в Америку летать, в круизы ездить.

Конечно, химиотерапия свою роль сыграла, но девушке нравилось думать, что сказалось также ее благотворное влияние.

* * *

Для Фенечки появился дополнительный стимул встречаться с Кирсановым-младшим.

А вдруг коллекция до сих пор жива? А если даже вдруг распродана – так, может, остались после реализации деньги?

И после полугода встреч, после того как Кирсанов хитростью и обманом (перед женой Марией) вывез Фенечку в романтическое путешествие в Италию – Венеция, Флоренция, Рим, – девушка поняла, что, пожалуй, любит его. Или, точнее, хочет оказаться с Кирсановым рядом на постоянной основе.

И начала неспешную диверсионную работу (от латинского «диверсио» – проникаю). Оставляла в супружеской постели Кирсановых свой длиннющий черный волос. Звонила Николаю Петровичу и шептала ему ласковые слова по ночам. Попросила подружку написать жене его Марии донос, что ее муж ей изменяет. И даже совсем уж подставилась: сделала так, что гражданка Огузкова их застукала, полураздетых, томных, в супружеской квартире в Архитектурном переулке – ну не довольно ли этого? Но и с учетом перечисленных инцидентов все равно отдаление и расставание Николая Петровича с первой женой заняло без малого три года. Да, целых три года понадобилось, чтобы они развелись, и Феня воцарилась наконец в семье Кирсановых пусть молодой, но полноправной хозяйкой.

* * *

Когда же Фенечка стала рулить в левом крыле в кирсановском барском доме в Хаупе, она вознамерилась произвести полную ревизию числящихся за стариком Кирсановым богатств.

«Старик Кирсанов» – так она его называла про себя, в шутку, а иногда и не в шутку, и даже порой вслух, игриво тем своего «папика» задевая.

На половине Николая Петровича в господской спальне под картиною имелся сейф. (Это Фенечка довольно быстро разведала.) Однажды, собираясь с Кирсановым за границу, она вознамерилась оставить дома изумрудное ожерелье (которое он ей и подарил). Бросать в тумбочке было страшно, и девушка подступила к своему старичку с вопросом. Тот, не заподозрив никакого подвоха, показал ей, где обычно лежат ключи от убежища. Ожерелье было спасено.

Поспешать медленно – таков был по жизни Фенечкин девиз. Она преспокойно отдохнула с Кирсановым в Испании – или то снова была любимая Италия, сейчас не упомнить – и, вернувшись, однажды выждала момент, когда Николай Петрович уедет в Москву. Сама же принялась рассматривать содержимое сейфа. Там имелся пистолет – старый трофейный «вальтер» с коробкой патронов, тщательно смазанный и готовый к употреблению. Там лежали драгоценности, видать, старинные, фамильные, но не в большом количестве: пара колец да серег – то ли от бабки, Евгении Михайловны, наследие, то ли от матери непутевой кирсановской Антонины Николаевны старое, невостребованное. Но самое интересное было там – документы. Их Фенечка тщательно изучила.