– Четверо друзей и одна девушка. – Никита проговаривал вслух, пытаясь хоть так нащупать дыру в рассуждениях. Марьяныч же, вальяжно развалившись в кресле, милостиво слушал, ковыряясь карандашом в ухе. Лицо его притом казалось мечтательным и даже одухотворенным.

– Девушка убита. Убийца исчез.

– Сбежал, – Марьяныч вытащил карандаш, только чтобы засунуть во второе ухо.

– Убит. Предполагаю. Дело завязло. Остались трое. Двое в городе, третий уехал в столицу. Поступил. Учился. Была неприятная история, когда девушка, с которой он встречался, исчезла. Его пытались расспрашивать, потом отпустили.

Марьяныч булькнул, не то возмущение выражая, не то спрашивая о причинах.

– Потом он уезжает из страны. Надолго. Вернулся не так давно. И вот тут все валом валится. Во-первых, гибнет второй товарищ из той компании. Пожар. Самовозгорание вроде бы как. Поскольку хозяин квартиры явный алкоголик, подозрений никаких. Дальше медсестра, которая уже пару лет была при старухе Бархман, матери подозреваемого Бархмана. Заметь, саму старушенцию не тронули, более того, со стороны все выглядит заботой. За дом платит, за медсестру платит, за лекарства и прочее все тоже платит...

Карандаш, вынырнув из Марьянычева уха, потерся о белый лист бумаги, оставляя желтые разводы ушной серы.

– Альтруист? – Марьяныч скомкал лист, отправив в мусорное ведро.

– Не знаю. Только вчера третьего из той компании не стало. Слышал про Подвольского? Известной личности проломили башку на пустыре. Разбойное нападение... Какое, на фиг, разбойное нападение быть может?

Никита обвел кружком еще одно имя, привязывая его к другим.

– Я втихую узнавал. Так вот, его секретарша утверждает, что в тот же день к нему приходил друг. Школьный товарищ, которому наш потерпевший обрадовался как родному. И даже о встрече договорились, только вот встреча на день позже планировалась...

– Переиграл?

– Возможно. Или это не он.

Он! Шкура отозвалась вспышкой боли, точно хлыстом ударили. Никита затряс головой и сжал зубы. Конечно, он, Марат Шастелев, человек из прошлого, человек без будущего.

Встретиться бы...

Без повода не получится, с поводом – где его найти? Чтобы ненадуманный, чтобы весомый и в то же время не такой, чтобы спугнуть.

Никита кинул на стол фото, уставился, снова прощупывая противника, пытаясь найти ту самую слабину, в которую можно будет ударить. Желательно так, чтобы сразу и насмерть.

А лицо обыкновенное. Красавец демонического типа, как сказала бы Лерка, конечно, если бы увидела. И сразу сравнила бы с Никитой. И сделала выводы отнюдь не в Никитину пользу...

Узкое лицо, болезненное какое-то, чахоточное. Темные волосы, темные глаза, острый подбородок, шея в ошейнике белого воротничка, на котором рыжей кляксой выделяется галстук.

Нет, это не он, не настоящий Шастелев. Это лишь картинка, которую он изволит являть миру, скрывая истинное лицо. Вопрос, какое?

– Но ты таки полагаешь, что он наш фигурант? – Марьяныч развалился на стуле, сцепив руки на животе. – Вот этот вот хлыщ? С фотографии?

– Да.

Никита перевернул фотографию. Не сиделось. Зудели плечи, зудели подмышки, даже зубы сводило нестерпимым зудом, и каждое слово только прибавляло мучений. Нервное, все нервное, а не потому, что он, Никита, болен. Только вот Лерке его «нервное» надоело, и она ушла, оборвав нить вялого романа, прихватив с собой Никитины видеокамеру и телевизор.

– А доказательства? Доказательства у тебя есть? – не унимался Марьяныч. – Нормальные, такие, которые к делу пришить можно.

Он постучал ногтем по пустой папке, что венчала бумажную груду.

– Нет.

– Значит, доказательств нету? И как ты себе это представляешь? Семен Семеныч, дайте мне потрясти вон того хлыща, я точно знаю, что он псих и маньяк, только доказать не докажу. И вообще знаю потому, что шило в одном месте свербит.

– Не шило.

Никита ногтем поскреб шею. От прикосновения по шкуре побежали злые мурашки. Проклятье! Плюнуть бы на все...

– Ну да, не шило, а обострившаяся чесотка. И знаешь, друг мой ситный, что тебе ответят? А я скажу что: сходи-ка ты, Никита Блохов, к доктору, подлечись. К дерматовенерологу, а заодно уж к психиатру, потому как фантазии твои начинают мешать спокойной жизни законопослушных граждан.

– Он не...

– Не законопослушный? – Марьяныч развел руками, и жест, перешедший в ленивое потягивание, вызвал новый приступ раздражения. – Вот он как раз законопослушный. Видный. Богатый. А значит, что? Значит, что со связями. И связи эти дернет, стоит тебе дернуть его. И заодно, если ты хоть в чем-то прав, подчистит следы и затаится.

Вот теперь ленивый, закостеневший в панцире бумажной работы Марьяныч говорил правду. Нужно быть осторожным, очень-очень осторожным, чтобы не спугнуть хищника. И тогда, если повезет, начатая Никитой охота закончится удачей.

И шкура с этим согласилась. Успокоилась. Дала передышку.

Я долго не писал, не находя в себе сил приступить к работе, поскольку супруга моя принесла известие, до невозможности огорчившее меня. Наш единственный внук, избравший некогда военную стезю и ныне пребывающий в рядах армии императора, отписал о новой войне. Сие уже привычно, ибо вся моя жизнь убеждала меня в непрерывности войн и том, что иначе человек, существо дикого духа, не способен. Но на сей раз речь идет о Российской империи, каковая, по словам внука, подобна колоссу на глиняных ногах, которому хватит одного удара, чтобы рухнуть и разлететься осколками.

Может, так и случится, но мои сны тревожны, полны волков и снега, они возвращают меня в прошлое, меж тем даже там я понимаю, что вижу будущее. Вижу и молчу, не желая уподобиться Кассандре, вижу и молюсь за души тех, кому предстоит уйти в небеса во славу царей земных. Да пребудет с ними мир.

Еще я решил, что, когда записи мои будут завершены, я отправлю их Сержу. Пусть он решает, что делать с этой исповедью. А вместе с записями пошлю ему амулет Антуана, пусть не от людей, но от дикого зверья он поможет. Это я знаю точно.

Говоря об амулете, нельзя не упомянуть об ином происшествии, которое, как я полагаю, подтолкнуло все последующие события.

Дней через десять после того короткого разговора с Антуаном, последствием которого стала шелковая веревочка, обвившая мое запястье, я вновь выехал в лес. Я уже оставил мысль настичь Зверя из засады, а потому просто ехал, переходя с тропы на тропу, и, задумавшись, сам не заметил, как оказался на Мон-Муше, на широкой каменистой площадке, выступавшей над пропастью и прикрывавшей ее. Подняться и спуститься можно было лишь одним путем – тем самым, которым прошел я.

В тот момент я не думал ни о чем, я просто спешился, решив отдохнуть и перекусить, я положил мушкет на камни и сел сам, подставляя лицо свежему ветру и зябкому пока весеннему солнцу. Пожалуй, мне было хорошо, пожалуй, впервые за очень долгое время из головы моей исчезли мысли об отце, Антуане, графе Моранжа и Звере. Я просто наслаждался редкой минутой покоя и внезапного почти счастья.